Анатолий Кучеров - Служили два товарища...

Дорогие товарищи, с тех пор прошло более десяти лет, срок почтенный и, как говорят, дающий право на воспоминания. Как много событий случилось за эти десять лет!

Теперь я флагштурман, а Вася Калугин командир полка. У нас новые замечательные машины, каких не было в последнюю войну, но это уже особый разговор, и я не могу в него вдаваться.

Вчера к нам приехала Настенька; после войны она окончила текстильный институт, сейчас работает инженером на фабрике.

Как я уже давно собирался доложить, в сердечных делах у нее полный порядок. После войны возвратился муж, родился сын. Но с Васей Калугиным они добрые друзья. Вася Калугин обзавелся за это время семьей; жену его, маленькую, курносую и миловидную женщину, зовут Клавдией; она всюду с нами, куда бы нас ни послала служба; завела библиотеку в полку, которая прославилась на весь военный округ. Первую дочь Калугины назвали Настенькой, разумеется, в честь Настеньки-партизанки. Дело в том, что, оправившись после ранения, Настенька улетела в партизанский отряд и с ним воевала до того дня, когда отряд влился в регулярные части Красной Армии. Калугины и Настенька ездят семьями друг к другу, и я люблю, когда Настенька приезжает к нам в часть, люблю смотреть на нее рядом с Калугиным. Но это совсем другая история, и о ней в другой раз.

Сейчас шесть утра, в открытое окно глядит огромный прохладный аэродром, ангары серебристо-зеленые, как крылья стрекозы. За ширмой спит Вера, я слышу ее легкое сонное дыхание. Скоро она проснется и помешает мне писать.

Два слова о бомбометании с малых высот. Одновременно со мной эта идея появилась у многих, и я вовсе не оказался родоначальником этого способа бомбометания. Я был один из многих, кто вынашивал его, и я горд этим, и пускай он не называется моим именем, как этого хотел Горин: я не честолюбив.

После рассказанных событий прошло не так-то много времени, и загудели машины на нашем аэродроме, и стали выносить из землянок разное барахлишко, накопившееся за девятьсот дней ленинградской блокады, и весь наш полк взял курс на запад. И так я, и Калугин, и где-то отдельно от нас Вера вместе со всей нашей армией, вместе с миллионами людей нашей страны шли, ехали и летели на запад до последнего военного дня. И сколько сменилось за нашими плечами аэродромов, и сколько героических историй записал Горин!

Так шли мы в одном полку, Калугин, я и Морозов, до последнего нашего аэродрома, назовем его Эн три звездочки, на котором остановились и где стоим теперь. Он тоже у моря, есть на нем и сосны, и зимой их, совсем как на аэродроме в Б., заносит снежок.

Здесь мы учимся, освобождаемся от «переходящих остатков», чтобы построить такую жизнь, какой еще никогда не было на белом свете. Здесь мы живем как часовые, смотрим на запад, на облака и тучи, которые весной и осенью гонят западные ветры, и, вглядываясь в клубящуюся по временам непогоду, вспоминаем с Калугиным миновавшие бури, и Калугин по своей закоренелой привычке говорит:

— Одно к одному, осилим и эту!

Вы прочитали «Ветку рыжей сосны», — стало быть, увидели сами, как эта вещь хороша, да и об авторе узнали побольше, чем сумел бы рассказать самый осведомленный биограф. К чему же послесловие? На всякий случай. Когда нравится книга, качество которой не гарантировано знакомой фамилией на обложке, читатель склонен усомниться в собственной оценке. (Другое дело — когда не нравится: тут нас ничем не собьешь, будь сочинитель как угодно знаменит!) И особенно неуверенно чувствует себя читатель, если обаяние такой книги не форсировано темой, материалом, сюжетом, а состоит в сочетании трудно уловимых и редко замечаемых черт. Тут хочется порою оторваться от страницы и с кем-нибудь разделить возникающую симпатию, найти подтверждение своим мыслям; тут-то и нужна литературная критика; ежели она промолчит — автор не выйдет из безвестности, а труд его пропадет для современников, и только следующее поколение читателей — и то при счастливом стечении обстоятельств — может пересмотреть приговор судьбы.

Нечто подобное произошло с первым изданием «Ветки рыжей сосны». О, разумеется, нам известны куда более печальные и страшные, куда более разительные примеры литературной несправедливости: даже гениальные произведения подвергались, оклеветанные, насильственному забвению, десятилетиями прозябали в рукописях или гнили на полках специальных хранилищ. Участь прозы А. Кучерова несравненно легче: ее не заметили, только и всего. Это, конечно, никакое не преступление; но мне кажется, что это ошибка.

Навряд ли даже сам Анатолий Яковлевич сильно страдал от нее: он умер вскоре после опубликования своей главной книги, когда было еще не ясно, какой окажут ей прием, а похвалы друзей-литераторов, конечно, обнадеживали.

Кроме того, он недаром был ученым-филологом, историком литературы: цену своему мастерству знал, но едва ли рассчитывал на единодушное сочувствие. Не мог он не понимать и того, что в силу многих причин его писательская биография сложилась неудачно.

Вероятно, не было в пятидесятые, в шестидесятые годы среди ленинградской пишущей братии такого человека, который не дорожил бы литературными суждениями Кучерова, — ведь он заведовал отделом прозы в «Звезде» и, как немногие, умел разглядеть в новичке дарование, дать профессионалу полезный совет.

Но разве кто-нибудь помнил или догадывался, что этот доброжелательный ценитель сам владеет искусством сложить фразу, передающую звук голоса одновременно с явственным изображением... Например, такую:

«Воздух трепетал над камнями, разрезанный по всем направлениям крыльями. По земле, как шарик ежа, кубарем катились птичьи тени».

Или такую:

«Родиной Царая были черные лесистые горы, где деревья иногда бывают в два обхвата и где дома складывают из круглых бревен, а в пазы кладут мох, где деревья, ползущие по склонам, закрывают простор, прячут человека, приучают к лесным запахам и шумам; где ветер с трудом прокладывает себе дорогу сквозь чащу, оставляя на опушках свое прозрачное тело, изорванное сучьями, ветками и листвой».

Это из рассказа «Илита», из книжки, вышедшей в тридцать девятом году. Кто же слыхал об этой книжке — «Потерянная любовь» — четверть века спустя?

И кто читал роман с незаманчивым названием «Поиски будущего», опубликованный еще раньше, в тридцать шестом? А роман-то был написан отлично, на иных страницах проза не уступала тыняновской, некоторые главы прямо увлекательны...

Но все же это был не роман, а только полромана («конец первой части» — значилось на последней странице), и той отваги ума, которая Тынянову позволила влить в исторический сюжет навязанное современностью отчаяние, — отваги автору «Поисков будущего» не хватило. Вот и остался его роман недоконченным: общепринятый к концу тридцатых годов взгляд на М. А. Бакунина, вокруг судьбы которого вращается повествование, — не стоило иллюстрировать...