Йозеф Секера - Чешская рапсодия

— Только нищета-то какая! Мы, в наших гимнастерках просто салонные львы, — усмехнулся Шама.

Михал Лагош сплюнул.

— Болтаешь, будто не понимаешь, что всякое начало трудно, особенно на развалинах. Увидишь, через несколько лет все тут будет другим! Вот пошлю тебе открытку — лопнешь от жалости, что не остался здесь! В общем, чудило ты, если вокруг тебя все не пляшут от восторга, ты сейчас же начинаешь считать, сколько картофелин кладет хозяйка в котел…

— Оба вы попали пальцем в небо, — проворчал Ганза. — Сначала надо позаботиться о том, чтобы хоть кусок хлеба был каждый день, а уж после, чтоб крыша над головой была и прочее…

Лагош с досадой посмотрел на Аршина: ведь он сказал то же самое, только другими словами! Когда этот Аршин перестанет думать о том, чтоб последнее слово оставалось за ним? Но Михал не сказал ничего и зашагал быстрее. Перед шумным вокзалом они сели на травку и вынули свои запасы. Молча стали есть, поглядывая на проходящие взводы красноармейцев, на женщин, болтающих о том о сем, на стайки детей, спешащих в школу. К ним подошел оборванный человек, предложил купить спички. Он еле держался на ногах, его шапка из собачьей шкуры вызывала сострадание. Ганза покачал головой. Откуда ты взялся такой? Дал ему кусок черного хлеба. Человек схватил краюшку и жадно съел у них на глазах, но упросил-таки Аршина взять коробочку спичек. Проходил мимо, раскачиваясь на костылях, красноармеец, из-под фуражки его выбился непокорный клок темных волос. Инвалид улыбнулся, блеснули зубы под щегольскими усиками. Вдруг он прищурился и весело сказал по-украински:

— Отдыхаем, ребята? На каком фронте рубите генералов?

— Братишка, зачем спрашиваешь, знаешь ведь, что не скажем. А ты где заработал костыли? — отозвался Ганза.

— В прошлом году под Еланью, второй Интернациональный, командир Голубирек, — глаза одноногого красноармейца смеялись.

Друзья переглянулись — их словно кто-то ласково погладил. Лагош хотел сказать, что и они воевали с Голубиреком и что он погиб под Мазурской, да не мог и слова выговорить. Шама покраснел, сдвинул шапку на затылок так, что на лоб свесилась прядь красных волос, и выпалил:

— Хороший полк, или ты другого мнения? Полк из дивизии Василия Исидоровича Киквидзе!

— Боже упаси, я до самой смерти буду вспоминать о чехах, которые вступили в полк еще в Тамбове. Бойцы были что надо! — ответил инвалид. Он удобнее оперся на костыли и усмехнулся так, словно добродушно собирался поймать их на удочку. — Помню чешских кавалеристов, погоди, командовал ими такой чернявый молодец, говорили, гусар. Под Филоновой он буквально спас наш батальон. Его ребята сидели в седлах, как старые казаки, а когда они выхватывали шашки, то наш брат пехотинец порой забывал, что надо не только любоваться ими, но еще и стрелять в противника. Героические были дни, товарищи, и я счастлив, что за свою Советскую власть воевал рядом с чешскими большевиками. Им принадлежит часть нашей боевой славы!

Аршин усиленно жевал, наблюдая за инвалидом прищуренными глазами.

— Садись, перекуси с нами! — спохватился он вдруг.

— Ох, спасибо, спасибо, — отмахнулся инвалид. — Ты, видно, в отпуск едешь, в дороге каждый кусок пригодится… — Он хотел еще что-то сказать, но тут его взгляд задержался на Шаме. Инвалид громко рассмеялся, словно радуясь счастливой встрече, и, попрощавшись, заковылял дальше, но на углу еще раз оглянулся на них.

— Ух, до чего же приятно! — воскликнул Ян Шама. — Хорошо, что мы не выдали себя, зато похвала была искренняя!

— Ну и поцеловал бы его за это, — фыркнул Аршин. — Думаешь, он нас не узнал? Тебя-то наверняка помнит, с твоей огненной башкой, тем более ты на всех митингах разорялся, как министр.

— Так ты думаешь, он нас перехитрил?

— Да еще как! — ухмыльнулся Ганза.

— Пошли! — вскричал Михал Лагош. — Опоздаем на поезд, тогда и за неделю до Максима не добраться.

Наконец-то завиднелись знакомые низкие дома с разметанными соломенными крышами; за ними открылось и само село Максим, которое словно стерегла церковка на холме. Все, что только могло зеленеть, зеленело ярко, по-весеннему: акации у дорог, тополя у пруда, и обе могучие лиственницы у ворот конторы лесничества. Путники наши слезли с телеги, на которой ехали со станции, сунули в ладонь мужику какую-то сумму и нетерпеливо, задыхаясь от волнения, поспешили ко двору, где они в семнадцатом году работали на Артынюка. Прошли через двор к дому, в котором жили тогда Войтех Бартак и Марфа. И Артынюк… Впереди них бежала детвора с криком:

— Бабы, спасайтесь, опять жандармы!

На крыльцо вышла молодая плотная женщина с ухватом в руке.

— Аршин, да это Наталья! — брякнул Шама. — Фигура-то прежняя…

Беда Ганза задохнулся. Узелок, который он нес на плече, вдруг стал тяжелым, а колени словно ушли в сапоги. Он смотрел на Наталью, как на потустороннее явление, и вдруг прохрипел что-то, споткнулся. «Забыла, не узнает! — промелькнула гневная мысль. — Ну, погоди!» Он судорожно выпрямился и пошел к ней с таким видом, словно собирался сбить ее с ног. Наталья вдруг взвизгнула, обернулась и с невероятной быстротой скрылась в доме. Но тут же она появилась снова, но уже с Нюсей. Эта была все та же Нюся, какую знал Аршин, только еще красивее стала… Беда оглянулся на Лагоша, но тот был уже на крыльце и обнимал Нюсю. Она стояла неподвижно, будто вся одеревенела… Но вот ожила, обвила руками Михала и приникла лицом к его груди.

— Вот это любовь, черт возьми! — буркнул Шама Аршину. — Твоя бочка не хочет тебя признавать, а ты стоишь пень пнем, засади тебя в землю — корни пустишь… Шевельнись же, возобнови контакт!

Беда не обратил внимания на колкости друга. Бережно положив узелок на землю, он медленно приблизился к Наталье. Она тоже двинулась вперед. Ганза громко всхлипнул носом. Наталья улыбнулась. Они подали друг другу руки.

— Добро пожаловать, красноармеец, — выговорила она сдавленным голосом. — Добро пожаловать, парень, рада я тебе… Ты нисколько не изменился!

Она легонько дотронулась до его ордена на груди, проворно повернулась к Шаме и поздоровалась с ним.

— Все трое награждены, до чего ж хорошо-то! Пленные, а так отличились в нашей стране…

Наталья неожиданно обхватила Яна за шею и расцеловала его в обе щеки.

Нюся уже тянула Лагоша в дом. Наталья, взяв под руки Ганзу и Шаму, повела их следом. В кухне ничего не изменилось со времен Марфы, только в комнатке за кухней жила теперь Нюся с трехлетним сыном. Место же Натальи было за печкой, на широких полатях, под которыми поместился и ее новый сундук.

На большом старом столе появился хлеб и странно пахнущее сало. Ну, ничего, они и похуже едали… А вскоре запел и самовар.