Йозеф Секера - Чешская рапсодия

Нюся сидела возле Михала и, словно просыпаясь от сна, нарезала для него куски сала. Ни на что более дельное она не была способна. Михалу оставалось лишь поддевать сало ножом и с аппетитом отправлять в рот. Наталья делала вид, будто не замечает этого. Была она такой же шумливой, какой они ее знали. Вскоре приплелся и старик Иван, вокруг его беззубого рта веером росла седая бороденка. Он обнимал Ганзу, Шаму и Лагоша, словно ему приятно было ощущать под пальцами их упругие молодые тела, и давился радостным смехом.

— Вернулись-таки в Максим, вернулись! А что я вам говорил, бабы? — выкрикивал старик захлебываясь. — А они-то не верили, куриные мозги! Ах вы, мои миленькие!

Наталья заставила его сесть за стол. Старик то жевал хлеб и сало беззубыми деснами, то, перебивая Наталью, громко выражал свою радость. Вдруг он наклонился к Беде и с полным ртом прошамкал:

— Не раз мы вас вспоминали, голубчики! Только и подумать не могли, что вы с такой славой вернетесь. Вот пускай Наталья скажет, как она все о тебе думала… «Дед, — говорит бывало, — как думаешь, любил он меня?» — Старик засмеялся так, что даже поперхнулся. Закашлялся, побагровел, слезы у него потекли; успокоившись, крикнул Наталье:

— Видишь теперь, дуреха, любил, да еще как!

— Не слушай ты его, Беда, — крикнула кухарка. — Все ему что-то чудится, он и на ходу спит. В голове-то совсем помутилось, не знает даже, сколько ему годов. Жили тут у нас одно время гайдамаки Скоропадского, золото искали да царские денежки, а как не нашли ничего, принялись объедать нас — вспомнить тошно! Нюсю я от них на ночь запирала… Так вот они за нас однажды так ударили по голове Ивана, что он свалился, не хотел их пускать к нам. С тех пор и заговаривается…

Иван тихонько, хрипло рассмеялся:

— Что бедному мужику господская зуботычина? Я-то все пережил, а они вон в земле лежат. А вышло-то все из-за тебя, душечка, ты ведь порой большого героя из себя воображала. Чего скрывать-то? И в лес вы несколько раз убегали, в землянки, где жили военнопленные, я вас туда и отвозил. Тогда вы меня любили, курочки, хи-хи! Ванюшей называли — спаси, мол, нас, Ванюша, от этих петухов…

Аршин Ганза глаз не спускал с Натальи. Черт знает, что это с ним творится! Все-таки любит он ее больше всех на свете. И опять его притягивает ее гладкое лицо да темные веселые глаза… Беда похлопал деда Ивана по плечу, наклонился:

— Иван Иванович, славный ты человек! Вот есть у меня в узелке рубашка, брату вез, а теперь тебе дарю. И будь я собакой, если она не придется тебе впору! — и, нагнувшись к своему мешку, он вытащил темно-красную рубаху со светлой вышивкой по вороту и цеременно подал ее старику. Иван так и подскочил. Стал рассматривать материю, громко восторгаясь цветом, и счастливо улыбался слюнявыми губами. Потом вдруг поспешно встал и низко поклонился Ганзе.

Ганза слушал лишь краем уха, что рассказывала Наталья Шаме о зверствах гайдамаков. Его радовал просто голос ее независимо от того, что она говорит, вызывая в его душе желание все время слушать ее, все время смотреть в ее глаза. Он даже не заметил, как Иван вышел и возвратился уже в дареной рубашке. За ним набились люди со двора, Ганза некоторых знал. Беда залпом опорожнил чашку чая, как будто не умел медленно и важно отхлебывать маленькими глотками на украинский манер, и вытер ладонью влажные усики.

— Наталья, теперь позволь сказать мне, — вскричал он и, отодвинув тарелку с салом, встал. Стол пришелся ему по пояс, но теперь Аршин об этом не думал. Когда-то его огорчало, что он не такой высокий, как Ян Шама или стройный белокурый Михал Лагош, а сейчас ему это было неважно. Чувство собственного достоинства подняло его выше суетной зависти.

— Мои дорогие, не стану говорить, как я счастлив с вами. На Дону и Хопре жил я тяжелой жизнью, это вы, верно, можете себе представить, и, бог свидетель, вашу любовь я заслужил. Точно так же ее заслужили мои товарищи, Лагош и Шама. Значит, надо отпраздновать нашу встречу! Водка подойдет для этого лучше всего, и я отдаю все свои рубли — достаньте только! — и штаны с вами пропью, и все, что есть на мне, только Наталью себе оставлю, я ее и ноготочка вам не отдам. Наталья, милая, правильно я сказал?

Все посмотрели на кухарку. Она же, поднявшись с места почти одновременно с Аршином, жадно слушала его. Сейчас она оставила всякое притворство, а с ним и грубоватую стыдливость, под которой прятала свою великую радость оттого, что опять с нею ее маленький чех, — она ведь и впрямь тосковала по нему.

— Глядите, гордец какой! — Наталья в притворном возмущении всплеснула полными своими руками. — Хочет угощать нас! Оставь свои рубли при себе, Аршин! Водку дам я. И кислой капусты хоть бочку. Какой бы я была хозяйкой, если бы всю войну не думала об этой минуте? Нюся, отлепись-ка от Михала да сбегай за бутылью, за той, двухлитровой. Знайте, красноармейцы, мы ее с Нюсей сами гнали и говорили — если не вернетесь, выльем всю в Десну, пусть ее там хлещет сволочь Артынюк. А теперь ее выпьем мы за нашу славную новую жизнь, за нашу артель, которую мы тут организовали, когда Иван вывез последнего из господ на станцию и пожелал ему счастливого пути в пекло. И знай, Аршин, жизнь у нас тоже тяжелая была, ты, пожалуй, и представить себе не сумеешь, но теперь уже никто наш двор у нас не отнимет. Вот как придет председатель да услышите вы, каким мы видим наше будущее, ни в какую Чехию ехать не захотите. Председатель говорил, у вас там у власти буржуи, так что вам там делать?

Наталья умолкла. На гладком выпуклом лбу ее выступили росинки пота, полные щеки блестели. Нюся поставила перед ней пузатую бутыль зеленого стекла и подала рюмки. Наталья быстро наполнила их и первую подала Ганзе, который не сводил с нее счастливого взгляда. Когда все взяли рюмки, Наталья заговорила снова:

— Выпьем же, дорогие! Нюся, налей и ты себе! Воображаю, как прыгает твое сердце от радости! — С этими словами она залпом осушила рюмку.

Потом она велела девушкам петь. К ним присоединились мужчины, и громче всех — дед Иван. При этом он ходил от одного к другому, показывая новую рубаху.

— Ты только пощупай, это он мне дал, чех! На вечную память!

Уже захмелевший, он подошел к Ганзе, обнял его и, прижав слюнявый рот к его уху, прошепелявил:

— Наталью мы тебе в жены отдадим! Наталья наш ангел-хранитель. А о тех двух гадах, которые на нее в сарае напали, и не думай: мы подоспели вовремя и швырнули обоих в Десну! И если кто вздумает смеяться по этому случаю, влепи ему пару горячих, чтоб язык откусил!

Аршин оттолкнул деда, вытер обслюнявленное ухо, словно в него сам дьявол надышал, стиснул зубы. Сердце его на миг захолонуло. Хрустнув пальцами, он выпрямился. Огляделся. В горле стало сухо. Из группы молодых женщин с другого конца стола навстречу ему засияли веселые глаза Натальи. Ох, Аршин, скотина, какое же тебе счастье привалило! Он с силой втянул в себя воздух и хрипло закричал: