Йозеф Секера - Чешская рапсодия

Карел Петник от души смеялся этому потоку горячих слов. «Эх, Ян, скорлупа на тебе грубая, — думал он, — а под нею славный ты человек! Хорошо, что я лишний раз в этом убедился!»

А Шама до поздней ночи все рассказывал о жизни в селе Максим, о своих друзьях. Петник не перебивал его. Понял — какие-то обручи спали с души плотника. Обдумывая, что надо сделать завтра, Петник лег, время от времени вставляя словечко в доказательство того, что он не спит, слушает Шаму.

Спасенных челябинских легионеров поместили в последних вагонах, в дальнем конце станционных путей, там, где уже начинались поля. В каком-нибудь полукилометре проходила белая от пыли дорога, тянущаяся до самого горизонта. Поселить здесь легионеров распорядился комиссар полка Натан Кнышев.

— Дадим им возможность бежать. Если они настоящие чехи, как наши, то останутся. И только тогда будут представлять для нас какую-то ценность, — сказал Кнышев командиру первого батальона Вацлаву Сыхре. — Поймите меня правильно, товарищ, их около девяноста человек, и, если они в бою нам изменят, это будет стоить жизни преданным нам людям.

Кнышев с Украины. Это тщедушный, сухощавый человек с густыми светлыми усами под горбатым носом. От левого виска ко рту у него тянется широкий багровый шрам.

Вацлав Сыхра качал головой, подергивая светлые усики и часто моргая. Ясный взгляд комиссара он ощущал на своем лице, как обжигающие искры.

— Не верите? — спросил Кнышев. Молодой командир смущенно улыбнулся:

— Товарищ комиссар, в вашей мысли что-то есть, но я бы все-таки поселил к ним хоть кого-нибудь из наших агитаторов — Пулпана, Петника, Даниела…

— Ну, что вы, — возразил комиссар. — Ни в коем случае. Но я согласен на то, чтоб они ходили к ним — не надо предоставлять легионеров их собственным путаным мыслям.

— Ладно, пусть хоть так. Пулпан человек опытный, когда я объясню ему, он сразу поймет суть дела. Сделаю это еще сегодня.

Ян Шама говорит, что Ян Пулпан, верно, родился на рассвете, потому что верит: всякая работа заспорится, если начать ее на заре, с петухами. Пулпан говорит мало, зато слова его не пенятся, как мыло. Воспитание получил на одной из фабрик в Либени. И Шама ходит к легионерам вместе с Пулпаном — хочет поучиться агитировать.

А комиссар верно угадал — настроены «челябинцы» были неладно. Они уже пришли в себя после страшного путешествия в запломбированных вагонах, повар-чех кормит их хорошо — им нравится даже его украинский борщ, — но что поделаешь, чувствуют они себя, словно им милостыню подают. Прапорщик Конядра так прямо и сказал Пулпану. Тот неопределенно пожал плечами: как раз об этом-то ему и не хотелось говорить.

Прапорщик целые дни сидит со своими солдатами и все не теряет надежды, что они наконец-то выскажутся. Умеют ведь думать, а в чувствах неразбериха — и вот замкнулись в себе, и слова будто потеряли для них всякую цену. Он знает их хорошо — не грудные младенцы. Под Челябинском бились с озверевшими «партизанами» Дутова — один против трех, и ярость за предательство сотрясала их сердца. Дрались за жизнь, но и за честь Легии, тут все правильно. Может быть, теперь их мучит то, что их одолели? Погрузили в вагоны, как стадо свиней, отправляемых на бойню? Конядра страдает от этого так же, как и они. Непостижима Россия! Куда ни сунься чешский легионер, всюду натыкается на винтовку. Не красные, так белоказаки. А то еще немцы Поволжья, пуповиной связанные с империй Вильгельма Гогенцоллерна. А в деревнях, где останавливались легионеры на пути к Байкалу, люди в ужасе крестятся при виде красно-белой кокарды. Какую же славу оставили по себе братья легионеры, прошедшие впереди? Старики прячут от них женщин, детей, скот… И людей Конядры принимали неохотно. Напрасно твердили они: мы же не бьем вас, не обираем. Белогвардейцев кормите? Кормите. Почему же нас-то вы не хотите видеть? А когда покидали деревни, мужики благословляли их в путь, грозя кулаками, — как и тех, что прошли раньше. В какую же страшную комедию впутались мы? А потом — в запломбированных вагонах, прямиком к прусским виселицам… Казалось, все вступило в коварный заговор против простого чешского человека, а он ведь хочет только бороться за свободу своей страны. Любимой страны. На всем земном шаре порядочные люди бьются за свою родину. Во имя чего же другого пошли бы они в Легию?

Прапорщик Конядра не считает себя командиром роты. Все командиры взводов и большинство унтер-офицеров погибли под Челябинском, а оставшиеся в живых притворяются, будто их ничто не интересует, кроме одного — уцелеть. Голое существование — это примерно то же, что зрелое яблоко в корзине. Конядра забыл, от кого он это слышал, но такую точку зрения он разделить не может. Что же будет? Кто он — пленник красных или свободный человек? Ему сказали, что и он, и его люди могут сами решать, куда им идти, но он душит в зародыше самую мысль об этом. Он еще не пришел в себя после предательства начальника челябинской станции. Эх, сюда бы сейчас эту холеную бородку.

Ординарец прапорщика, Ярда Качер, недовольно качает кудрявой головой: не понимает он командира. Под Челябинском дрался так, что наводил ужас, — вот уж верно, что двойной Георгиевский кавалер. Деревенский парень Качер смутно представлял себе, какие бывают герои, но когда он своими глазами увидел Конядру за пулеметом, мороз подрал его по спине. Что удерживало этого молодца у французского «льюиса»? Трое из расчета уже были убиты, а он палил по дутовцам, словно одержимый… Качер бы рад был порасспросить его, да какой смысл? А теперь Качер совсем растерялся. До чего все перепутано! Все время вокруг что-то меняется. Вот, например, большевики взяли его в плен под честное слово солдата. Только они, хитрецы, и могли выдумать такое. «Нам бы следовало научиться мыслить диалектически», — сказал Конядра, но раз Качер никогда в жизни не слыхал такого мудреного слова, то как он может знать, что это означает?

Когда к легионерам приходит Ян Пулпап или Карел Петник вместе с рыжим Яном Шамой, они будто приносят с собой атмосферу неведомой, волнующей жизни. Чехи — и вдруг большевики! Как так? Они со своей красной книжечкой ничего не добьются в Чехии, их там преследовать будут, но говорить с ними можно, они не дураки.

Прошло несколько дней, прежде чем прапорщик решил — за себя и за своих солдат — покончить с тягостными сомнениями.

Однажды, когда разговор зашел о положении на фронтах, Конядра, впившись в Пулпана серыми глазами, словно хотел загипнотизировать его, заявил напрямик:

— Брат Пулпан, ты должен объяснить нам, что с нами будет. Приняли вы нас под защиту благородно и бескорыстно, и мы уже выразили вам благодарность, но этим ни вы, ни мы дальше жить не можем. Такое долготерпение не для настоящих солдат. Через Тамбов ежедневно проезжают легионерские части — вот бы им и передали нас. Чего вы раздумываете? Или вам не хочется после инцидента в Пензе входить в объяснения с командованием Легии? Поручик Книжек тоже перестал нами заниматься. Разве это естественно? Я говорю — нет.