Йозеф Секера - Чешская рапсодия

— Друг, Войтех Францевич, вы позаботитесь об этом, не правда ли? — сказал Артынюк, хмуря хитрые глаза. — Спать будете у меня, есть за одним столом со мной. Марфа вам приготовит комнатку за кухней, сама пусть спит в кухне, а Наталья с Нюсей переселятся в каморку на чердаке. А скучно станет с пятидесятилетним стариком, я позову учительницу Шуру. Глупа, да молода, рада будет к мужчине приласкаться, пожалуй, научим ее и в карты играть. Так мы и этой язве Марфе отплатим. У меня глаз наметанный, она за тобой охотится. Твое счастье, что тебе на это плевать, а то пришлось бы каждый день бить вдовушку по нахальной физиономии, а разве интеллигентному человеку приятно бить женщину? Ее муж, мой приятель Иван Кочетов, не умел — и вот видишь, недостает ей этого. И в город будем вместе ездить, научу тебя с евреями торговать, и заживем мы отлично!

Артынюк умолк, опять зажмурил глаза и прислонил голову к стене.

Войтех согласился на перевод пленных в село. Он приведет их завтра же. Починят сарай, в котором жили до того, как их отправили в лес, и им здесь будет лучше, чем в заснеженном темном лесу. Он решил ехать безотлагательно и подготовить людей к возвращению в Максим. Надо еще уведомить экономку… Хотел было сказать об этом Андрею Николаевичу, но тот, упершись затылком в бревенчатую стену и разинув рот, крепко спал. Бартак потянул его за бороду, тот не шелохнулся. Войтех встал. За дверью, в темных сенях, стояла Марфа, глядя на него подстерегающим взглядом.

— Вот как! — удивился Бартак. — Неужели подслушивали?

— А вам-то что? — раздраженно отрезала она. — Начальник орал, как в лесу, а мне хотелось знать, что он там вытворяет.

Бартак рассмеялся.

— Я бы не дал себя в обиду, Марфа Никифоровна, не бойтесь.

— Знаю, а только я хотела слышать, — повторила она упрямо.

Войтех пожал плечами и снова усмехнулся.

— Скажите Наталье, что завтра я приведу пленных к ужину. А Иван пусть с утра пригонит трое дровней под наши вещи. Два человека наших сами не дойдут, придется их подвезти.

Она не спускала с него широко раскрытых глаз, а слова его воспринимала так, словно все это разумелось само собой.

— Остались бы до утра, — сказала она. — Скоро совсем стемнеет, а на дорогах теперь мало ли какие люди шатаются.

— Нет, Марфа Никифоровна, поеду, — ответил Войтех. — Меня ждут. Котомку к седлу привязали?

Она кивнула. Бартак поблагодарил ее и вышел из избы. Марфа подбежала к посудному шкафу, вынула кобуру с наганом и поспешила за кадетом, догнала на ступеньках.

— Возьмите на всякий случай, — сказала она, подавая наган.

— Что вы, я ведь пленный, — засмеялся Войтех и вскочил на коня.

Галопом проскакал он через ворота на заснеженные просторы полей; экономка долго смотрела, как летел снег из-под копыт. Бартак, пригнувшись к гриве коня, сидел в седле, как заправский казак.

Из бревенчатой избы, где была кухня для пленных, вышла повариха Наталья. Молодая, широкая в бедрах женщина, такая перекинет через плечо самого богатыря Самсона!

Экономка возвратилась в комнату и положила наган в шкаф. Артынюк спал все в том же положении, в каком его оставил Войтех. Марфа презрительно скривила губы и, повернувшись к только что вошедшей Наталье, сказала:

— Слышь-ка, пленные придут завтра в село зимовать. Утром с Нюсей перебирайся на чердак, в мою комнату гусара пустим.

Повариха не сказала ни слова, на удивление проворно повернулась и выбежала вон. Марфа ушла на кухню, села на лавку возле печки и уставилась в пол отсутствующим взглядом. Во дворе шумела повариха, звала Нюсю, наказывала мужику Ивану принести дров, вымыть котел и приготовить баню для пленных.

— Баньку обязательно, они, поди, все во вшах да в чесотке, — кричала Наталья.

Марфа медленно поднялась. Надо убрать комнату для кадета. Сделает она это с удовольствием. Вот так же заботилась она о своем молодом муже — и заботилась бы до сего дня, если б не погиб он на войне. Старый Артынюк этого не заслуживает. Учуял, дьявол, что творится в ее душе. Ну, да, чех молодой, хороший…

Марфа посмотрела в зеркало и грустно улыбнулась себе. Да, на лбу уже морщинки, правда, тонкие, как шелковые ниточки. Зато зубы целы. И ямочки на щеках еще сохранились — будто розовыми лепестками выстланы. Марфа пригладила темные волосы, схватила метлу и побежала в комнату, предназначенную для Войтеха Францевича.

С появлением пленных ожило село Максим… Для всех здоровых нашлось достаточно работы. Каждое утро на дровнях, сделанных Шамой и Ганоусеком, отправлялись в лес и до полудня возили бревна к Десне. Лагош и Ганза отремонтировали сарай, чтобы можно было жить в нем даже в мороз, потом стали помогать Наталье на кухне: кололи дрова, носили воду. Нюся была счастлива, что «австрияк» Лагош возвратился к ней. Она уже заметно округлилась, но Лагошу это не мешает. Ходит теперь чистый, с довольным видом покручивая русые усы и нередко напевая словацкие песенки. Обмороженные уши его зажили.

Когда Нюся вместе с Михалом Лагошем, а Беда Ганза с Натальей усаживались после работы в кухне, при лучине, к ним пристраивался и Иван. Его не прогоняли — он не мешал. Теребя седеющую бороду короткими черными пальцами, Иван печально смотрел на молодежь.

— Эх, детки, — говорил он, когда молодые подтрунивали над ним, утверждая, что он боится, как бы в бороде его моль не завелась, — хорошенько смотрите да запоминайте, детки! Такой бороды нет даже у царя-батюшки.

Наталья как-то поднесла ему рюмку мутного самогона. Выпив, Иван разговорился об отце — казаке, воевавшем на Шипке. Храбрый был человек, огромный, такие ныне не родятся, увлекся Иван собственным рассказом. Бился он за болгар с турком, и «бонбой» оторвало ему ногу. А дома тем временем купец оттяпал у него поле и луг. Не пожалел, разорил нас, казаков мужиками сделал. Иван улыбался в веерообразную бороду, а глаза его были совсем не добрые. И вдруг, как будто все это он только для того и рассказывал, Иван произнес:

— Пташечки мои, не сердитесь на меня — не я эту войну выдумал!

Пленные возвращались в село Максим к вечеру. Ефрейторы Лагош и Ганза раздавали еду, и насытившиеся «австрияки» разбредались по селу, которое без труда поглощало полсотни молодых мужчин. Жители уже не видели в пленных чужаков, встречали их как своих, пускали к печке и даже позволяли брать за руку молодиц. Говорили, правда, эти пленные на какой-то смеси знакомых и незнакомых слов, ну да что там — не винить же их за то, что их матери не украинки.

Артынюк перестал обращать внимание на пленных. Канцелярские дела он взвалил на плечи Бартака, а сам больше времени проводил в Чернигове или Киеве. Зато он привозил Бартаку всевозможные газеты: украинские, русские, чешские, и кадет сидел над ними по вечерам в кухне вместе с сержантами Долиной и Вайнертом и драгуном Ганзой, по-украински споря о том, что делать в такое сумбурное время.