Лен Джованитти - Кавалер ордена Почета

Мои адвокаты — их двое — готовятся к защите, основываясь на моей невменяемости в момент совершения действия, за которое я теперь ожидаю суда. Я упорно отказываюсь с ними согласиться. Они с жаром доказывают, что только на этом основании можно надеяться спасти мою жизнь. С еще большим жаром я настаиваю, что такая аргументация — это отказ от принципов, которыми я руководствовался в жизни. А изменить своим принципам не могу. Конечно, мои адвокаты знают гораздо меньше о моих принципах и обо мне, чем я сам. Но я не могу рассказать им больше, потому что не верю, что они меня поймут. А если бы даже и поняли, это не помогло бы им исполнить свою обязанность. Наоборот, думаю, это помешало бы их стараниям защитить меня. Поэтому мы никак не поладим.

Когда мне впервые пришла в голову мысль записать самое главное из моих испытаний для вас, мои сотоварищи (адвокаты сюда не относятся, потому что я интересен им сугубо с практической точки зрения), я попросил у тюремщика словарь: я хотел посмотреть определения двух слов, имеющих для меня большое значение. Он принес единственный имеющийся в тюрьме словарь — «Новый всемирный словарь Уэбстера». Вот что я там вычитал:

«Невменяемость: особенно в праве, любая форма или степень психического заболевания или расстройства, постоянного или временного, лишающего человека способности к нормальному, разумному поведению или суждению с правовой точки зрения».

«Нормальный: обладающий способностью логично рассуждать, делать разумные выводы; часто означает отсутствие эмоциональности».

Я считаю себя нормальным, а следовательно, не невменяемым. Будьте моими судьями. Вот мой рассказ.

Начну с конца. Я награжден орденом Почета. Сообщение о том, что удостоен этой чести, я получил в один прекрасный июльский день. На мое имя пришла телеграмма, вложенная в конверт. Она была от министра обороны и начиналась так: «Как министр обороны, я рад сообщить Вам, что Вы награждены орденом Почета за беспримерный героизм в бою…». Далее следовало подробное описание моих действий, направленных на спасение жизни американцев во время несения патрульной службы во Вьетнаме, когда, рискуя жизнью, я уничтожил пулемет и четырех солдат противника. Телеграмма заканчивалась приглашением принять участие вместе с моей семьей в торжественной церемонии в Белом доме в 10.00 28 августа, где президент лично вручит мне награду.

Нелепость этого сообщения вызвала у меня взрыв смеха. Какой-то чин допустил ошибку, и она, разрастаясь, как снежный ком, прокатилась по командным инстанциям, вплоть до Белого дома. Это была курьезная ошибка, однако, держа телеграмму в руках, я чувствовал, что это закономерный итог моей годичной службы во Вьетнаме. Теперь, разумеется, я думаю иначе, потому что на карту поставлена моя жизнь.

А тогда я смеялся над этим сообщением, потому что за весь долгий год патрулирования и службы стрелком на боевом вертолете я не убил ни одного вражеского солдата или мирного вьетнамца. Напротив, я убил несколько американских военнослужащих, а именно: рядового, трех капралов, лейтенанта, полковника и бригадного генерала. До сих пор никто не знает, что я повинен в их смерти. До сих пор я никому не мог об этом рассказать. Но теперь мне больше незачем молчать.

За долгие месяцы, проведенные в тюремной камере, у меня было достаточно времени, чтобы вспоминать тот год во Вьетнаме. Ничто не отвлекало меня и не мешало восстановить в памяти мельчайшие подробности обстоятельств и событий того военного года. Когда я отслужил и вернулся в Штаты, мне было трудно отделаться от переживаний, связанных с ними. Я сделал то, что должен был сделать, без малейшего колебания и никогда не раскаивался в содеянном. Мне тогда и в голову не приходило, что я сочту нужным вспомнить эти события и старательно их записать. Думаю, я мог бы прожить долгую жизнь и умереть, не тревожимый этими воспоминаниями. Никто никогда не узнал бы, что я совершил. Однако эта телеграмма все изменила.

А теперь начну сначала. Мне двадцать лет. Я осиротел в одиннадцать лет и все еще считаю себя сиротой, потому что до сих пор один во всем мире и сегодня более одинок, чем когда-либо.

В тот день я летел с родителями на отдых в Калифорнию, как вдруг самолет врезался в горный пик в Скалистых горах и взорвался. Меня выбросило воздушной волной, я упал в сугроб и остался невредим. Я давно забыл подробности катастрофы, но последующие события помню хорошо. Коротко расскажу о них.

Когда спасатели доставили меня в больницу в Денвер и я был признан здоровым, мне рассказали, что мои родители погибли. Потом спросили о других родственниках, и я ответил, что у меня родственников нет. Мне не поверили. Должны же быть какая-нибудь тетка, дядя, двоюродный брат? Я отвечал, что семьи моих родителей были уничтожены Гитлером во время войны. Выжили только мои родители. Они познакомились в концентрационном лагере, потом поженились и приехали в Америку, где я и родился. Я рассказал все, что мне рассказывал отец. Но должны же быть друзья в Нью-Йорке? Я подумал о двоих, но я их не любил и сказал, что никаких друзей нет. Пытались отыскать в Нью-Йорке кого-нибудь, кто взял бы меня на попечение, но никого не нашли.

На третий день меня выписали из больницы и поместили в приют для сирот в Денвере. Вначале я много плакал: тосковал по родителям. Потом привык к новой жизни. Приют оказался неплохой. Воспитатели были добры ко мне и в течение первого года несколько раз рекомендовали меня для усыновления, но из этого ничего не вышло. Вскоре все поняли, что никто не хочет усыновить одиннадцатилетнего мальчишку. Ну и хорошо. Мне не нужны были новые родители. Я хотел только одного: поскорее вырасти и стать самостоятельным. Я прожил в приюте семь лет, но никогда не считал его своим домом. Это было некое учреждение, и в день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я покинул его и вступил в другое учреждение — в армию Соединенных Штатов.

Я поступил на военную службу, потому что армия обещала мне немедленное избавление от приюта, новизну ощущений, трехразовое питание плюс жалованье. Я понял еще до того, как мне исполнилось восемнадцать, что, несмотря на мое желание быть самостоятельным, пока к этому не готов. Мне нужен был какой-то переходный период от опеки, которой я пользовался в приюте, к борьбе за место во внешнем мире. Армия представляла единственную возможность такого перехода — ничего другого я не мог придумать. В восемнадцать лет приют выставил меня, а армия охотно приняла.