Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки

Они открылись перед его взором сразу.

— Что же мы знаем? — шептал Дробот. — Знаем мало. Можем лишь догадываться, что где-то в этом районе находится немецкая дивизия. Для таких догадок у нас много фактов. Но ведь догадки не передашь. Значит, требуется залезть к немцам в пасть и самим посмотреть, пощупать, что там у них и как. Я, конечно, не генерал, да ты сам посмотри на карту, ага. Вот тебе село… Вот деревни. А кругом, видишь, леса. И заметь, все в куче, все под руками: и дорога главная недалеко, и другая дорога на соседний участок фронта тоже рядом. Значит, нужно рассмотреть это место как следует. Пойдем лесом до речки, потом речкой до огородов. А там сориентируемся… — Дробот помолчал и жестко добавил: — Все это очень опасно. Рискованно. Потому своим заместителем назначаю тебя. Понял? С сей минуты ты за нашу разведку в таком же ответе, как и я.

Сашка растерянно поморгал и слегка приоткрыл рот. На его лице проступило выражение не то удивления, не то испуга, но оно быстро пропало, осталась лишь оторопь. Дробот усмехнулся и деликатно отвернулся, давая Сашке возможность прочувствовать и всю прелесть доверия и всю тяжесть его, радость и сомнения, гордость и опасения. Он все знал, этот зеленоглазый, скуластый сержант.

Когда Сашка справился с собой, Дробот неожиданно предупредил:

— За Прокофьевым присматривай в оба глаза… Легкий он человек, по-моему. Себя только любит.

Оторопь еще не прошла, и потому Сиренко только кивнул и промолчал, уставясь в сумеречную глубину леса.

Крепчал мороз, и деревья потрескивали. В лесу было тихо и призрачно. Деревья, кустарники сливались в одну сероватую, неясную массу, сквозь которую, казалось, следовало пробиваться с усилием, как под водой между водорослей. Но впервые лес не казался Сашке страшным или непонятным: он стал как будто роднее, понятней и ближе. Потому Сашка смотрел в сумеречную глубину без боязни, стараясь понять, что ему предстоит сделать, как может сложиться не то что жизнь, а просто ближайшие несколько часов.

И главное, он знал: он стал другим, чем сутки, чем час назад. Он стал крепче и сильнее. Возможные беды и несчастья его не страшили. Они были неизмеримо меньше их общего дела…

Наскоро пожевав сухарей со снегом и шпигом, Прокофьев приготовился перекурить, но Дробот негромко приказал:

— Отставить. Нужно беречь силы.

Прокофьев насторожился. А когда Дробот сказал, что они должны проникнуть в село, — растерялся. Жить как бы в двойном окружении одинаково враждебных русских и немцев он мог: у него еще теплилась надежда вынырнуть из вражеского тыла незамеченным, верилось в опытность сержанта, в собственную везучесть. Но забираться к немцам в зубы было не по нутру.

Растерянность одолевала его и в первые часы бесшумного, настороженного движения. Сержант, как всегда, двигался впереди и, казалось, ни разу не сверился с компасом. Лесной человек, он прокладывал тропку уверенно и быстро, обходя кустарники, проламываясь сквозь заметы — до настоящих сугробов еще не дошло. Разведчики шли след в след, быстро втягиваясь в ритм движения и потому забывая об опасности. У каждого были свои думы и свои сомнения.

Сиренко шел вторым и, рассматривая сутулую спину командира, с тревогой думал, что он, наверное, не сможет не то что заменить, а хотя бы ненадолго подменить Дробота. Нет у него, городского человека, не видевшего до армии путной рощицы, настоящего лесного чутья. Правда, лес теперь для него не страшен, не враждебен, но он еще не друг и, уж конечно, не помощник.

И еще одного боялся Сашка — ответственности за Прокофьева. Сашка просто не представлял, как он сможет командовать кем-то, отдавать кому-то приказания…

Да что приказ! Становилось не по себе оттого, что ему, может статься, придется принимать решения, и не какие-нибудь сложные, а самые простые: когда идти, когда отдыхать. Ведь если идти, надо знать куда, а если отдыхать, то сколько времени и где. Он просто не представлял, что он способен на такое.

До сих пор он жил за чужой спиной. Дома принимал решения отец, на работе — бригадир, в армии — командир. А сам он мог бурчать или не бурчать, радоваться или горевать, но все равно выполнять то, что за него решили другие. Свое первое самостоятельное решение — идти на фронт, а не эвакуироваться с заводом, на котором работал, — даже это решение он, в сущности, принимал не в одиночку, а вместе с ребятами. Собрались комсомольцы и постановили: в тыл едет много людей, кое без кого можно обойтись. И тут же определили, кого можно заменить, а кого нельзя. С Сашкой было труднее. Терпеливый и добродушный, он был незаменимым наладчиком, потому что знал не только станки, но и электротехнику.

Пока товарищи решали его судьбу, он молчал. Лишь в самую последнюю минуту, когда вдруг оказалось, что Сиренко, пожалуй, нужен будет в тылу, он обиделся и справедливо решил, что если человек кое-что значит в тылу, то и на фронте он не будет обузой. И оборвал разговоры: еду — и точка.

А теперь он мог стать не только разведчиком, но и командиром. Чем больше он думал об этом, тем явственнее ощущал огромность дела, которому они все вместе и каждый в отдельности служат, ответственность, что лежала на каждом. Сиренко вздыхал и мучился. Проблески гордости, прелесть доверия исчезли. Пришли новые понятия.

«Хочешь или не хочешь, братишка, — обратился к себе Сашка, — а надо. Понял? Надо! И все!»

С этой минуты внутренний приказ, внутреннее «надо» вело его и заставляло воспринимать окружающее опять-таки по-новому.

Он все чаще посматривал по сторонам, прикидывал, как бы повел группу. И если его решение не совпадало с действиями Дробота, он мысленно старался понять сержанта, догадаться, почему командир поступил так, а не иначе. И чем чаще Сашка понимал командира, тем смелее смотрел по сторонам и, удивительно, тем больше видел и слышал. В какие-то минуты даже забылось, что человек он городской: лес и в самом деле стал роднее и ближе. И Сашка стал посматривать не только вперед и по сторонам, но и назад, на Прокофьева, и тоже совсем по-иному, чем прежде, прикидывая, с какой стороны к нему лучше подойти.

Прокофьев встречал этот испытующий и в то же время неуверенный взгляд радиста, замечал, как тот крутит головой по сторонам, и понимал его по-своему:

«Тоже икру мечет. Понимает, что к чему».

Меряя людей на свой аршин, Прокофьев сразу почувствовал себя крепче: трусил не только он. Это было очень приятно: возвращалось привычное сознание своего превосходства, из которого вполне естественно вытекала снисходительная, слегка насмешливая жалость к Сашке.

Растерянность быстро исчезала, все опять казалось простым и достижимым. Спасение было где-то рядом: нужно только подумать как следует, и тогда можно будет выкрутиться.