Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки

Все эти чувства усилились, после того как к ним подошел озабоченный, слегка ссутулившийся сержант и буркнул:

— Ну вы, наблюдатели, где же ваши любимые вороны?

И тут разведчики поняли, что окружающий лес молчалив не по-живому. Все звуки, что шли из его притененной, мглистой глубины, были мертвыми звуками — ни щебета, ни попискивания, ни карканья в этом лесу не рождалось. Наверное, сержант увидел что-то на их лицах, потому что сказал мягче, чем прежде:

— Вас сюда послали, чтобы видеть и слышать. А вы, как те пеньки — не видите, и не слышите, и, что самое поганое, не думаете, ага. Ведь что на этой дороге прочесть можно? А то, что тут танков нет — прошли бронетранспортеры и автомашины. Покрышки у них — новые: протекторы режут снег глубоко. Значит, часть долго стояла в резерве. Ее подновили, отремонтировали, снабдили всем необходимым. Теперь она не просто спряталась, а затаилась. Заметьте — ни дымка нигде, ни выстрела, даже мотор не зашумит. Я еще не видел, но наверняка скажу — они лес километра на три вокруг своего лагеря прочесали. Партизан боятся. Вот и распугали всю живность.

Сержант на мгновение замолк, прислушиваясь, и оба разведчика поняли, что все их минувшие страхи и сомнения, в сущности, — пустяк. Окружающее, если его понимать, — не опасно. Дробот встряхнулся и задумчиво, точно решая вслух задачу, продолжил:

— Когда они прошли? Думаю, дня два-три назад. Почему? А потому, что следы на дороге поземка не прихватила, живность в лес еще не вернулась и вороны их еще не почуяли. Ведь ворона чем проклятая птица? Она чует, где ей будет пожива. Туда и летит. Тут долго никого не было — вот вороны и перекочевали к фронту — к Сашке Сиренко на довольствие. А этих они не почуяли еще, видно, и потому, что немцы, особенно вот такие, с тыла выдвинутые, — народ аккуратный. Они попервоначалу очень культурно себя ведут — отбросы кухонные закапывают, уборные содержат в порядке. И опять-таки — часть механизированная: соляркой воняет, бензином. Прифронтовые вороны понимают — возле машин поживы не бывает. Другое дело — лошади, ага. Но, думаю, скоро и вороны появятся. Почему? Потому что немцы чересчур уж затаенные. Думаю, что они скоро придут в себя и тогда…

Он набрал было воздуха, чтобы продолжить свою лекцию, но вдруг схватился за автомат и прошипел:

— Прыгай в кусты!

Оба разведчика, опираясь на шесты, перемахнули придорожный нетронутый снег и бросились в кусты. Почему нужно было прыгать и что делать дальше — ни один из них не подумал. Остановились они метрах в десяти от дороги и, еще ничего не понимая, залегли за березами.

Издали донеслось тарахтение мотоцикла, и только после этого разведчики увидели, как легко перемахнул Дробот снежную целину и залег за кустами, не спеша выдвигая вперед автомат.

Мотоцикл сбавил ход. Немец в коляске торопливо чиркнул зажигалкой и прикурил. Дымок от сигареты облачком повис в морозном воздухе, но сейчас же закружился и исчез: водитель дал газ, и мотоцикл выехал на главную дорогу.

Все было удивительно просто и неправдоподобно обыденно: по дороге ехал немецкий мотоцикл с двумя вооруженными немцами. Он притормозил перед поворотом, и немец, вместо того чтобы осмотреться, почуять опасность, решил прикурить. Значит, он уверен, что ему никто и ничто не угрожает. Он даже не мыслил, что ему могут помешать ездить на мотоцикле и прикуривать. Выходит, он был хозяином.

Если бы Сашка не видел все это собственными глазами, он не поверил бы этой обыденности. Но он видел все, и чувства его раздвоились. Он как-то по-новому возненавидел немцев, вот так, хозяевами, ездивших по его земле. Это было как кровное оскорбление, как вызов, и Сашка внутренне принял его, отчего окружающее приблизилось, стало крупнее, а сам он — деятельней и проницательней.

По главной дороге время от времени проходили машины — легковые и грузовые. Прополз небольшой санный обоз. Закутанные в платки ездовые не то курили, не то просто дышали — над ними вились белые облачка.

Когда обоз проскрипел, густой, торжественный запах хвои перебил не менее густой, но празднично-домовитый запах свежего печеного хлеба. Под ложечкой засосало, рот наполнился приторной слюной. Сашка озлобленно скривился, сглотнул слюну и посмотрел на Прокофьева.

Прокофьев тоже смотрел на него. Губы у него пошерхнули и покрылись корочкой, взгляд был тусклым, а его круглое, с мягким расплывшимся носом лицо казалось неживым. «Замерз или… или так уж есть хочет», — мельком подумал Сашка и вздрогнул: в той стороне, куда уходила накатанная лесная дорога, неожиданно взревел мотор, оглушительно сдетонировал и заработал ровно, постепенно стихая, как бы растворяясь в лесной тиши. Дробот не шевельнулся. Он все так же смотрел на главную дорогу, иногда осторожно подтягивая то одну, то другую ногу — они, видимо, затекли и замерзли.

После полудня с главной дороги донеслось мотоциклетное стрекотание, и все трое, словно ожидая встретить знакомых, с интересом уставились на поворот. И действительно, из-за поворота выскочил уже знакомый мотоцикл с коляской, швырнул задним колесом веерок снега и помчался дальше. Шум его мотора долго не затихал, потом вдруг резко усилился и исчез.

— Та-ак, — удовлетворенно протянул Дробот и поднялся на ноги. — Полдела сделано. Пошли, ребята.

Он впервые назвал своих подчиненных ребятами, и они отметили это, смекнув, что за часы лежания произошло нечто такое, что обрадовало сержанта. Что могло радовать людей, которые находились в тылу врага, они еще не понимали.

Они тоже поднялись и, пропустив вперед сержанта, пошли след в след.

В лесу, под елочным шатром, Дробот приказал развернуть рацию и, когда Сашка вошел в связь, отмечая, что, видимо, на него работает специальная рация, передал: «Подтверждаю без третьих. Квадрат…»

— Вот теперь можно порубать, — весело сказал Дробот и улыбнулся.

Улыбка была ясной, белозубой, злые зеленоватые глаза прятались за веками, и потому скуластое лицо казалось очень добрым и слегка лукавым.

Они грызли пшенный концентрат с кусками промерзшего сала, заедая его чистым и потому как бы сладковатым снегом. А потом ели просто снег с сахаром.

Еда согрела, захотелось спать. Дробот посмотрел на Прокофьева, хотел было сказать ему что-то, но осекся. То необычное, неживое, что заметил в его лице Сиренко, поразило и Дробота. Он нахмурился и отрывисто приказал:

— Сиренко, станьте в караул. Через полтора часа разбудите меня.

Свернулся калачиком подле Прокофьева, еще раз заглянул ему в лицо, повернулся и тотчас же засопел.

Прокофьев тоже смежил глаза. Лицо у него было необычным — страдальческим и мстительно-неживым. Сашка вздохнул и стал слушать.