Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья

Вообще Анеля не ела по вечерам, ибо, несмотря на тяжелую работу, начала толстеть.

Но на этот раз Оля не могла лечь, не обменявшись с Анелей хотя бы несколькими словами, и направилась в ее каморку. Ей хотелось рассказать об Алеке; этого молодого человека она знала лучше, чем своих мальчиков.

Оля вошла в комнату без стука. Анеля сидела на кровати, держа в руке какой-то кусочек картона. Она неприязненно поглядела на Олю.

Оля пожалела, что зашла, но повернуться и уйти, не объяснив цели своего прихода, было как-то неловко.

— Извини, Анеля, — сказала она, — мне хотелось поговорить с тобой… Нет, даже не поговорить, а просто спросить, как тебе понравился Алек.

Анеля ничего не ответила, только спрятала кусочек картона в ящик ночного столика. Оля насторожилась.

— Что это у тебя?

Анеля пожала плечами.

— Ведь вы же видите, — сказала она, — фотография.

— Какая фотография? — удивилась Оля.

Анеля молча выдвинула ящик и показала ей маленькую поблекшую карточку. Это была стершаяся и вдобавок плохо отпечатанная фотография молодого человека. На Олю глянули большие выразительные глаза.

Оля вздрогнула. Сотую долю секунды она колебалась, кто это — Антек или Анджей. Но от этой поистине мгновенной заминки даже сознание помутилось. Ей стало страшно — она уже не узнает своих детей.

Оля молчала, держа фотографию в руке. От наплыва чувств потемнело в глазах, и с минуту она не могла опомниться. Бешено колотилось сердце. А Анеля решила, что свекровь взволновала фотография Антека.

Наконец Оля, не говоря ни слова, протянула ей снимок и опустилась на единственный стул, стоявший в комнате.

— Видишь, Анеля, какая ты нехорошая, — произнесла она немного погодя, уже успокоившись. — Зачем-то скрывала, что у тебя есть фотография Антося. Ведь тебе известно, что у меня не осталось ни единого снимка моих детей… Почему ты ничего мне не говорила?

Произнося все это довольно бесцветным голосом и совсем без всякого чувства, Оля думала: «Господи, я уже забыла лица моих детей, не узнала Антека. Приняла его за Анджея…»

И вдруг ощутила нечто вроде разочарования оттого, что это «только» Антек, взбунтовавшийся против нее сын, и пожалела, что это не карточка Анджея. Ах, как много она отдала бы за то, чтобы вновь увидеть лицо Анджея и его руки, как тогда, в кафе, в минуту прощания!

Анеля криво усмехнулась.

— Вы столько лет пробыли со своими детьми, — сказала она, — а я с Антеком — всего несколько месяцев. Вы храните их образы в сердце, а я порой забываю, как он выглядел.

«Значит, у всех память недолговечна?» — подумала Оля, вздохнула и дружелюбнее поглядела на Анелю.

— И, наконец, — сказала Анеля, — я имею право на что-то свое, сокровенное. Мне не хотелось показывать вам эту фотографию.

— За это я и упрекаю тебя, — Оля встала и направилась к дверям, — именно потому я и сказала, что ты нехорошая.

Анеля вдруг вскочила с постели и преградила ей путь к дверям.

— Так знайте же, что я в самом деле скверная. Я никогда вам этого не говорила. А ведь все случилось из-за меня.

— Что случилось из-за тебя?

Оля остановилась и посмотрела на исказившиеся черты Анели. Такой она ее еще никогда не видела. Были в лице ее боль и вызов и что-то очень неприятное и оскорбительное.

— Вы тоже хороши! — крикнула Анеля. — Это из-за вас Антек не хотел вернуться в Варшаву. Из-за вас его убили… — Она вдруг осеклась и сказала упавшим голосом: — И из-за меня.

— Как это из-за тебя? — встревожилась Оля. — Что ты мелешь, глупая!

— Это я дала знать немцам. Я вызвала их. И они приехали.

Оля схватила ее за плечо.

— Что ты городишь? Зачем? Как ты смеешь так говорить…

— Неужели я могла позволить ему путаться с этой Кристиной! Лучше — могила.

Оля в исступлении трясла Анелю за плечи.

— Говори, — повторяла она бессмысленно, — говори!

— И еще позаботилась… — Лицо Анели окаменело от какого-то нечеловеческого напряжения. Она походила на безумную.

— Спятила! — крикнула Оля. — Помешалась!

— Я тогда помешалась. Я тогда помешалась. Вы ничего не знаете, а я помчалась следом за Антеком к Тарговским. Я там была до того самого дня, как немцы приехали. Я позаботилась…

— О чем позаботилась, идиотка? — сказала Оля и оттолкнула ее от дверей, желая как можно скорее уйти.

Но Анеля не пустила ее.

Подошла к ней на цыпочках, словно крадучись, и, размахивая пальцем у нее перед носом, медленно, неторопливо произнесла:

— Уж я позаботилась, чтоб их зарыли порознь с Кристиной. И немцы меня уважили, закопали его отдельно. Отдельно, отдельно!

— И ты все это время знала, где он погребен?

— Знала.

— И молчала! И фотографию спрятала! Ты, ты…

Оля толкнула Анелю к кровати…

— Ложись… Успокойся, глупая… Сама не знаешь, что говоришь. Ну, укладывайся.

И она изо всей силы ударила ее по спине. Анеля рухнула на кровать и заревела, как на деревенских похоронах.

— Ну и девка! — крикнула Оля и пошла к себе.

Успокоилась она удивительно быстро. Собственно, все это ее уже не трогало. Все было кончено, как прочитанная книга. Аптека нет на свете, он убит немцами, а по чьей вине — сейчас уже безразлично.

— Мерзкая девчонка, — шепнула про себя Оля, раздеваясь. — Фотографию не показывала. Ведь я могла заказать для себя копию…

Она спокойно разделась и легла в постель. С минуту думала об Алеке:

«Что ему тут делать?»

Она всегда принимала снотворное — патентованное средство — и очень скоро засыпала. И на этот раз таблетка подействовала быстро.

Оля не заметила, как заснула. И вдруг очутилась в Молинцах, у крыльца с греческими колоннами. Вернее, в Молинцах она видела такие колонны, но эти были выше, внушительнее и высечены из мрамора.

Оля подумала:

«Никогда не замечала, что эти колонны такие большие».

А потом увидала на ступенях, по обеим сторонам входа, в тени колонн, какие-то согбенные фигуры.

— Кто вы? — спросила она нерешительно.

— Мы валим деревья, — прозвучал ответ.

И тут она действительно увидала пни срубленных дубов, разбросанных по лесу, как щиты на поле брани. Ведь колоннада была одновременно и лесом. И Оля пошла вверх по лестнице.

Дверь была совсем как в Молинцах. Во сне Оля почему-то вспомнила, как в детстве каталась на ней. (На самом деле она этого не делала; впрочем, и сейчас дверь была такой формы и конструкции, что кататься на ней было решительно невозможно.) Но за дверью были огромные пустынные залы. Чем дальше шла Оля, тем безраздельнее овладевало ею ощущение пустоты и одиночества.

«Сплошная пустыня, — подумала она, — но это же вполне естественно, ведь тут Греция. Разумеется, Греция. Я всегда жила в Греции, и даже имя у меня греческое — Гелена».

И Оля была собой и одновременно Геленой, Гелей, умершей дочуркой тети Ройской, которую видела лишь раз в жизни, и то в весьма раннем, нежном возрасте.