Райан Корнелиус - Последняя битва. Штурм Берлина глазами очевидцев

Верховный главнокомандующий и его штаб — включая, что интересно, старших британских генералов его штаба — считали Монтгомери эгоцентричным смутьяном, который в бою был слишком осторожным и медлительным. «Монти хотел въехать в Берлин верхом на белом коне, — вспоминал британский генерал-майор Джон Уайтли, заместитель начальника оперативного отдела штаба Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами, — но все чувствовали, что, если что-то надо сделать быстро, не поручайте это Монти». Генерал-лейтенант сэр Фредерик Морган, заместитель начальника штаба Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами, сформулировал это иначе: «В тот момент Монти был последним человеком, которого Айк выбрал бы для наступления на Берлин — Монти понадобилось бы по меньшей мере шесть месяцев на подготовку». Брэдли был человеком другого сорта. Как сказал Эйзенхауэр своему адъютанту: «Брэдли никогда не медлит, никогда не останавливается, чтобы перегруппироваться, если видит шанс наступать».

Сейчас гнев, вспыхнувший из-за критики его телеграммы Сталину, вкупе с давнишней неприязнью к Монтгомери, ясно отразился в ответе Эйзенхауэра фельдмаршалу.

Послание просто излучало раздражение: «Я должен твердо придерживаться своего решения насчет передачи 9-й армии под командование Брэдли… Как я уже говорил вам, видимо, на более поздней стадии операции, за Эльбой, американская армия снова перейдет к вам. Вы заметите, что я нигде не упоминаю Берлин. Что касается меня, то это место стало не более чем географическим пунктом, а я никогда ими не интересовался. Моя цель — уничтожить вражеские войска…»

Пока Эйзенхауэр разъяснял свою позицию Монтгомери, Черчилль в Чекерсе писал Верховному главнокомандующему историческое обращение. Оно было почти во всех отношениях полной противоположностью телеграмме Эйзенхауэра Монтгомери. Около семи часов вечера премьер-министр телеграфировал Верховному главнокомандующему:

«Если позиция врага ослабнет, как вы, очевидно, ожидаете… почему бы вам не форсировать Эльбу и наступать как можно дальше? Это имеет важное политическое значение… так как русская армия, кажется, решительно настроена войти в Вену и захватить всю Австрию. Если мы намеренно оставим им Берлин, даже если он окажется в пределах нашей досягаемости, эти два события могут усилить их очевидную убежденность в том, что все сделали они.

Далее, лично я не считаю, что Берлин потерял свое военное значение, и уж точно не политическое. Падение Берлина окажет сильное психологическое влияние на германское сопротивление в каждой части рейха. Пока Берлин держится, огромные массы немцев считают своим долгом продолжать сражаться. Мысль о том, что захват Дрездена и соединение с русскими были бы исключительной победой, меня не прельщает… Пока Берлин остается под немецким знаменем, он не может, по моему мнению, не быть самой важной точкой в Германии.

Таким образом, я бы, конечно, предпочел действовать согласно плану, по которому мы форсируем Рейн, а именно, 9-й американской армии следует идти с 21-й группой армий к Эльбе, форсировать ее и направиться к Берлину…»

В Москве, когда сгустились сумерки, американский и британский послы вместе с Дином и Арчером встретились с советским премьером и вручили послание Эйзенхауэра.

Совещание было коротким. На Сталина, как позже доложил Верховному главнокомандующему Дин, «огромное впечатление произвело направление наступления в Центральной Германии», и он одобрил план Эйзенхауэра, так как «его самая важная цель — разделение Германии пополам». Сталин также считает, что «последний рубеж немцев будет, вероятно, в Западной Чехословакии и Баварии». Одобряя англо-американскую стратегию, Сталин уклончиво говорил о своей собственной. Окончательной координации советских планов, сказал премьер, придется подождать, пока ему представится возможность проконсультироваться со своим штабом. В заключение встречи он пообещал ответить на послание Эйзенхауэра в течение двадцати четырех часов.

Несколько минут спустя посетители ушли. Сталин взял телефонную трубку и позвонил маршалам Жукову и Коневу. Он говорил сжато, но его приказы были ясными: оба командующих должны были немедленно вылететь в Москву на срочное совещание, назначенное на следующий день, Пасхальное воскресенье. Хотя Сталин не объяснил причин этих приказов, он решил, что западные союзники лгут; он был совершенно уверен: Эйзенхауэр планирует наступать на Берлин наперегонки с Красной армией.

Тысячемильный полет до Москвы с Восточного фронта был долгим и утомительным.

Маршал Георгий Жуков устало откинулся на спинку сиденья своего штабного автомобиля, выкрашенного маскировочной землисто-серой краской. Машина запрыгала вверх по мощенному булыжником холму и вырвалась на простор Красной площади, пронеслась мимо собора Василия Блаженного с его разноцветными куполами, завернула налево и въехала за крепостные кремлевские стены через западные ворота.

Непосредственно за Жуковым в другом армейском седане ехал маршал Иван Конев.

Золоченые стрелки на циферблате курантов величественной Спасской башни приближались к пяти утра.

По пронизываемым ветрами внутренним дворам оба штабных автомобиля втянулись в архитектурную чащу украшенных фресками дворцов, соборов с золотыми куполами и массивных желтых правительственных зданий — бывших владений русских царей и князей — и направились в центр кремлевской территории. Около высокой белокирпичной колокольни Ивана Великого, построенной в XVII веке, оба автомобиля замедлили ход, миновали ряд древних пушек и остановились перед длинным трехэтажным зданием песочного цвета. Несколько секунд спустя двое мужчин в ладно скроенных серовато-коричневых мундирах с тяжелыми золотыми погонами, на каждом из которых сверкала единственная, в дюйм шириной, звезда советского фельдмаршала, вошли в лифт и поднялись на этаж, где находились рабочие комнаты Сталина. В эти короткие мгновенья, окруженные адъютантами и сопровождающими офицерами, маршалы любезно разговаривали друг с другом. Случайный наблюдатель принял бы их за близких друзей. По правде говоря, они были давними соперниками.

И Жуков и Конев достигли вершин своей профессии. Оба были крепкими, прагматичными, взыскательными людьми, во всем добивающимися совершенства. Службу у них весь офицерский корпус считал честью вкупе с высокой ответственностью.

Невысокого, плотного, несурового на вид Жукова знали лучше: общество и русские солдаты почитали его величайшим советским полководцем. Однако среди личного состава находились и такие, кто считал его чудовищем.