Александр. Омильянович - Смысл жизни

Процесс длился несколько дней. Я был на грани нервного истощения. Наконец был зачитан приговор: пятнадцать лет… строгого тюремного режима. Полицейские надели мне на руки и на ноги тяжелые кандалы и повели меня сквозь шпалеры собравшихся людей в тюрьму. Я увидел залитое слезами лицо жены и растерянное, удивленное личико Лиды. Эта картина надолго запечатлелась в моей памяти.

Небольшая одиночная камера. С правой стороны кровать, которая днем привязывается цепью к стене. Кусок вмурованной в стену доски под окном заменяет столик. Возле него — табуретка. На стене — небольшой шкафчик. Вот и вся «меблировка». И наконец, висящий в рамке на обитой железом двери листок с тюремным распорядком.

Вот уже многие годы в этой мрачной камере тюрьмы в Висьниче содержится один заключенный. Целыми днями он расхаживает по камере. Три шага туда — три обратно. Иногда он прерывает свое хождение, останавливается и долго смотрит в окно. Железная решетка, кусочек голубого или затянутого облаками неба. Дни, похожие один на другой.

Одинокий узник много времени проводит за книгами. Читает запоем произведения классиков, а также книги по истории, литературе, географии.

Раз в несколько месяцев в его камеру заглядывает начальник тюрьмы. Тогда заключенный, вытянув руки по швам, докладывает, как предусмотрено тюремным уставом:

— Господин начальник, камера номер 28, уголовный заключенный Вацлав Куберский.

— Коммунист? — спрашивает начальник.

— Коммунист, — отвечает коротко заключенный.

— Приговор?

— Пятнадцать лет.

— Значит, сдохнешь здесь…

— Близился к концу 1937 год. В тюрьме Висьнич я сидел уже десятый год. Осталось еще пять. К счастью, на здоровье жаловаться пока не приходилось. Семья, хотя и с большим трудом, постепенно выплачивала взятые у богачей долги и кое-как сводила концы с концами без меня. Я же не терял напрасно времени. Находясь в тюрьме, занимался самообразованием. Мне помогли товарищи: доставали учебники и необходимую литературу. За время пребывания в тюрьме я многое узнал. И вдруг — освобождение. Оставшиеся пять лет мне заменили на условные. Учли ходатайства семьи и мои прошения, а также, вероятно, то обстоятельство, что я был дисциплинированным заключенным.

Свобода! Это слово имеет одно значение для тех, кто пользуется ею, и совсем другое для тех, кто, находясь в тюремных стенах, думает о ней, мечтает, тоскует…

Я вышел за ворота тюрьмы и стал с наслаждением вдыхать уличный воздух. Я разглядывал прохожих, обыкновенных людей, а не охранников или заключенных. Я радовался, что возвращаюсь к жене, к дочке, которой уже исполнилось четырнадцать лет. Меня снова тянуло к партийной работе, к товарищам. После стольких лет подполья и тюрьмы я мог жить теперь как все свободные люди. Я, словно на крыльях, явился в Тайно-Подъезёрне. И хотя прошло уже десять лет, я застал здесь все почти без изменений: тот же староста, та же полиция, та же сельская беднота. Впервые за много лет я мог спать дома и не бояться, увидев человека, идущего по дороге. Это какое-то странное чувство, и к нему трудно вначале привыкнуть.

Спустя некоторое время, соблюдая осторожность, я навестил нескольких своих старых товарищей в Граево. Они радостно встретили меня, похвалили за мужественное поведение на суде и в тюрьме и предупредили, что за мной установлено наблюдение. Было решено, что в работу я включусь через несколько месяцев. А пока меня снабдили партийной литературой, велели отдыхать и наслаждаться свободой.

Тем временем наступил 1938 год. Мюнхен, раздел Чехословакии, ультиматум Гитлера Польше. Затем наступил август 1939 года…

Контрабандисты из Восточной Пруссии приносили плохие вести о растущей мощи фашистов, о подготовке Гитлера к войне, о ненависти к полякам. Война была неизбежной.

Вскоре объявили мобилизацию. Я не получил повестки, и поэтому сам явился в повятовую комендатуру. Начальник иронически взглянул на меня и заявил, что коммунистов, да к тому же с таким прошлым, как у меня, в польскую армию не берут.

Уже в начале сентября у нас, в Граевском повяте, не стало ни армии, ни полиции. Мы потеряли свободу. После 17 сентября разнесся слух, что с востока идут ваши. 25 сентября они были уже у нас. Созвали митинг в Крошеве. Там выступил ваш офицер. Он говорил о предательской политике польской буржуазии, о ее ненависти к Стране Советов, о страданиях польского народа, Я удивился, когда он назвал мою фамилию, — не знаю, откуда он ее узнал, — и коротко рассказал о моем жизненном пути. Я стоял смущенный в толпе и не верил собственным ушам. Потом приступили к выборам новых властей гмины. Первым назвали мою кандидатуру — так я стал председателем тминного совета в Крошеве. Начался новый период в моей жизни…

Приближалась осень 1940 года. Петер Диц — руководитель шпионско-диверсионного центра абвера в Сувалках — с нетерпением ждал прибытия своего шефа, зондерфюрера Шпитценпфайля, по прозвищу Фогель, который бот уже несколько дней находился в Гижицко в резиденции одного из центров абвера, называемого в обиходе «Песте» («Гнездо»). В ожидании гостя он внимательно читал последние агентурные донесения, поступившие из-за рубежа. На основе полученной информации он составлял планы дальнейшей деятельности разведывательных групп в Литве, Белоруссии и Белостокской области, где в то время стояли части Советской Армии. Центр все время требовал новых шпионских донесений и диверсионных актов.

Фогель прибыл в Сувалки в тот же день вечером и, узнав по телефону, что Диц у себя, сразу же поехал к нему.

— Майор Оскар Шиммель просил меня выразить свое неудовольствие по поводу вашей работы, — процедил сквозь зубы Фогель.

— Как это понять? Диверсионные группы делают все, что могут, и результаты налицо, — возразил Диц.

— Вы не новичок в нашей работе, и мне кажется, что нет необходимости объяснять вам что к чему. От вас поступает очень мало настоящей информации о Советской Армии и совершенных вами диверсиях и покушениях политического характера. Мы предупреждаем вас… Третья империя даром никому не платит. Особенно в нашей работе… Я думаю, что вы меня поняли. — Фогель вынул из папки какие-то документы. — Не зафиксирована ли где-нибудь у вас фамилия Вацлав Куберский? — спросил он спустя некоторое время Дица.

— Сейчас проверю. Кажется, я что-то слышал об этом человеке.

Он достал из ящика письменного стола толстую тетрадь и начал быстро листать ее.

— Есть! Нашел!

— И что же вам известно об этом человеке? Есть ли какие-нибудь подробные сведения о нем?

— Из донесений моих людей следует, что в прошлом это один из деятелей Коммунистической партии, а сейчас работает в тминном совете в Крошеве.