Ежи Путрамент - Сентябрь

Опустели скверики и кафе в Центре, но не прекращалась жизнь в грязных, темных, перенаселенных домах рабочих кварталов, жизнь, управляемая другими законами и, возможно, более кипучая, более дружная, чем несколько недель назад. Бомбы сотрясали дома, рыжая кирпичная пыль оседала на подоконниках, из развалин выкапывали трупы, на тачках отвозили их на кладбища в Повонзки или Брудно. Потом стали хоронить ближе, на любом клочке незастроенной земли.

Непрочным стало человеческое существование, но еще теснее сплотились обитатели этих кварталов, извлекая из векового исторического опыта, быть может, не вполне осознанный урок: пройти через великое бедствие можно только дружной, сплоченной массой.

Довоенная Варшава перестала существовать, а вместе с ней исчезла система принуждения, угроз и привилегий, именуемая санационным режимом. Ночная паника вспугнула и выгнала из города не только министров и генералов, распались и низшие звенья машины угнетения. На грузовиках, легковых автомобилях, пешком удирала ненавидимая варшавским населением «синяя» полиция. Часть полицейских вернули с пути, но в осажденном городе они чувствовали себя неважно: их выдрессировали для борьбы с собственным народом, научили тявкать, защищая интересы обитателей особняков, а теперь их хозяева сбежали; не было тех, ради кого стоило подвергать себя опасности, и полицейские прятали оскал под усами.

Да, исчезали, отмирали расшатанные войной органы государственного управления, созданные на «благо» Польши ее земельной и финансовой аристократией. И одновременно возникали новые формы общежития. Их лепили на ощупь те, кто остался в Варшаве, — рабочие.

Вначале общей целью была борьба со смертью. Спасти от огня могла только немедленная, безоглядная смелость, сотням тысяч жителей Варшавы невозможно было бежать от бомб. Люди, сидевшие в заплесневелых погребах, должны были непоколебимо верить, что, в случае если взрыв разрушит высящиеся над ними четыре или пять этажей, найдутся смельчаки, которые не захотят мириться с их медленной гибелью, которые руками, если не хватит лопат, будут отгребать щебень и кирпич, и никого не отпугнет этот тяжелый труд.

Еще до войны была создана система противовоздушной обороны. В пролетарских кварталах низовые ячейки ПВО, одной из задач которой было Несение дежурств на крышах, состояли, разумеется, из рабочих, их жен и дочерей. По мере того как распадался государственный аппарат санации, все большее значение приобретали как раз эти домовые или квартальные организации. Уже не только защита от бомб и огня входила в их задачу: постепенно они начали следить за соблюдением порядка, заменяя полицию, боролись с злоупотреблениями при распределении продуктов, недостаток которых ощущался все сильнее, спорили с офицерами, не разрешая им относиться к рабочему, гражданскому населению со свойственным санационной армии презрением и неприязнью.

Именно из этих отрядов противовоздушной обороны в кварталах Волях, Охота, Повислье, Прага, Старый город, Чернякув, Таргувек начала складываться рабочая милиция. Это было нелегкое дело. Оружий не хватало для все еще формирующихся в столице полков, а генералы, которые остались в Варшаве, понятно, не спешили вооружать рабочих. Каждую дюжину винтовок приходилось вырывать почти насильно. Иногда захватывали оружие у гитлеровцев, отражая их атаки, или во время ночных вылазок на вражеские позиции. Добытое оружие держали крепко. Отряды добровольцев, без артиллерии, без минометов, лишь в отдельных случаях, по милости армейского начальства, усиленные пулеметным расчетом, не дрогнули перед артиллерийскими налетами; они отражали в рукопашном бою атаки гитлеровской пехоты, стойко держались в окопах, на баррикадах, в разбитых снарядами домиках предместья, не подпускали фашистов к столице.

Не хватало людей, особенно людей с опытом политической работы, которые могли бы придать этой борьбе более активные формы, указать более высокую цель, объяснить причины войны и ее перспективы, сказать, что важно, а что не имеет значения, уберечь от иллюзий, закалить в предвидении все более близкого мрачного будущего. Таких людей почти не было. Выловленные с помощью шпиков и провокаторов, вывезенные в тюрьмы на окраины разваливающегося государства, польские коммунисты теперь устремились к Варшаве — там они видели свое место, но путь был долог, война торопилась, и немногим удалось дойти.

Кригер дошел сразу, на следующий же день, пробравшись ночью через сады пригорода, ускользнув от еще немногочисленных и неопытных гитлеровских танковых патрулей. На окраине его задержали только что организованные в отряд добровольцы. Быть может, они и круто с ним обошлись бы, но, к счастью, его узнал местный комендант:

— Товарищ Роман, наконец-то!

А Кригер не сразу его узнал: за годы тюрьмы в памяти запечатлелись сотни лиц новых товарищей. Эти усы, подкрученные кверху? У многих варшавских рабочих такого же возраста, как и комендант, усы с проседью! Комендант не обиделся, напомнил:

— Первомайская демонстрация, тридцать шестой год, забастовка, тридцать седьмой год. Я от Бабинского и Гелерта, ну, Кравчик Игнаций!

Кригер обрадовался, хотя и теперь помнил самую забастовку, а не этого рабочего. Кравчик его не отпустил, рассказал о борьбе своего отряда:

— Я лично сжег танк!

Потом о своем чудесном выздоровлении. Вообще был в очень приподнятом настроении. Отправившись на поиски товарища по партии, адрес которого Кравчик прошептал ему на ухо, Кригер думал об удивительных переменах, происходящих с людьми — сторонниками того дела, которому он посвятил свою жизнь. Почему он не помнил Кравчика? Очень просто, Кравчик тогда ничем не выделялся среди бастующих — ни сознательностью, ни активностью. Между тем забастовка, даже неудачная, как раз и сделала Кравчика человеком. А удивительная история с танком! Именно борьба, именно сопротивление придает рабочему движению размах и силу.

Напряженная военная обстановка и беспорядок, который бросался Кригеру в глаза на пути через Варшаву, не убавили его бодрости. Напротив, к зданию на Злотой он пришел в возбуждении, какого не испытывал ни разу за две недели этой войны.

Наконец-то можно будет помериться силами с врагом, встретиться с ним лицом к лицу, ответить фашизму не только словами, но и винтовкой. Он быстро взбежал по лестнице на четвертый этаж.

Эдварда Котабу он не сразу узнал: лицо у него вытянулось, отрастающие волосы поседели. Но сохранились прежняя улыбка и голос. Они расцеловались в обе щеки, потом сели за стол, заваленный газетами, бумагами, тарелками, увы, пустыми. Одновременно задали друг другу вопрос:

— Где Вальчак?