Ежи Путрамент - Сентябрь

— Понимаю, — сказал Хасько. — Если, скажем, премьер или кто-нибудь из министров…

— Не валяйте дурака! — рявкнул Бурда. — Вы отлично понимаете, что теперь важно. И только в этом случае. Ясно?

Хасько стрельнул глазами. Он ничуть не растерялся и старался, чтобы Бурда точно сказал, какую важную новость он ждет.

— Бросьте корчить из себя дурака! — Бурда стукнул кулаком по столу и вышел.

На улице царила абсолютная темнота, казавшаяся еще гуще от того, что время от времени ее прорезал ослепительно белый свет автомобильных фар. Быстрые и тихие, словно ночные мотыльки, сновали по городу большие черные лимузины. Через Аллеи с Вислы двумя колоннами со скрипом и цоканьем копыт тянулась непрерывная процессия военных подвод. Пришлось несколько минут подождать разрыва в этом потоке, но вот машина шмыгнула, ревом предупреждая напиравшие слева конские морды. И снова лимузины и выхваченные светом фар фигуры на тротуарах. На площади Трех Крестов, слева, взвился к зениту длинный, тонкий, казавшийся голубым в этом звездном мраке луч прожектора.

В Уяздовских аллеях лимузинов было еще больше. Бурда смотрел на них, сонный и равнодушный. Им овладело такое отчаяние, что казалось даже странным, что он мог ударить кулаком по столу: как он дошел до этого? Скорее бы попасть домой, броситься на кровать и не думать, не думать ни о чем. Как хорошо, что приехала Скарлетт. Нужно ее подготовить к близкому эдему. Кажется, она на что-то злилась. Но это было так давно. Вчера утром. Нет, сегодня. Все равно, это было в том, далеком, давно прошедшем веке. Веке охоты в Беловежской пуще, сосен Юраты, согбенных спин чиновников, подобострастных шепотов, внимательных взглядов в закопанских кабаках. Это было в далеком, вчерашнем веке. Следовательно, у Скарлетт было время, чтобы все забыть.

Приказав шоферу оставаться в машине, он вошел в дом и на цыпочках пробрался через переднюю. Но Скарлетт не спала.

Гостиная и столовая были залиты ярким светом. По праздничному протертые и начищенные до блеска фарфор и хрусталь заполнили полки серванта. На круглом столике у окна красовалась большая японская ваза, полученная по наследству от деда Скарлетт. Того деда, из-под Житомира. В свое время он купил ее за несколько сотен десятин чернозема. Розовые и голубые самураи наклонили свои похожие на огурцы лысые головы, выставили кривые короткие сабли и размахивали полами расшитых золотом одеяний. Он смотрел на них и радовался их возвращению, что-то уютное и привычное было в их надутых и стилизованных позах.

Однако натешиться ими вдоволь он не успел. Из спальни вышла Скарлетт. В розовом халате, похожем на самурайское кимоно, она остановилась у дверей с воинственным, как у самурая, видом. Только у нее были пышные волосы, тщательно уложенные нежными маленькими колечками наподобие ионической капители. Хуже всего то, что она была совершенно спокойна.

Бурда не выдержал и попытался сразу перейти в атаку. Он был слишком измучен и поэтому пустил в ход самый серьезный аргумент, с тем чтобы ошеломить ее и заткнуть ей рот. А тогда можно будет лечь спать.

— Чего так смотришь? Я же не мог раньше, война…

Но она тут же перебила его и, сделав шаг вперед, набросилась с яростью:

— Ты думаешь, что я буду это терпеть? Мало того, что распутничал в мое отсутствие, так у тебя хватило еще наглости вызвать меня, а самому где-то всю ночь шляться? Ты думаешь, что я это тебе позволю? Скажи, который теперь час?

Он невольно взглянул на часы: был третий час.

— Как тебе не стыдно, золотко, в такую минуту…

— Это я должна стыдиться? Чего я должна стыдиться, скажи на милость?

— Дорогая моя Скарлетт, я еле на ногах стою…

— Еще бы! В твоем возрасте каждую ночь так беситься!..

Бурду охватила ярость, шагнув навстречу жене, он нервно крикнул:

— Война на носу! А ты… Надо потерять голову, чтобы…

— Война, ну и что же? Думаешь, если война, так можно распутничать? Вот это логика!

— Война, понимаешь?! Война! — Он схватил ее за руку и больно сжал.

Она вырвалась в бешенстве.

— Знаю, что война! Ты уже полгода меня пугаешь войной! Ну так что, что война? Не первая и не последняя. Война или не война, но я эти амуры из головы у тебя выбью! — кричала она. — Ты мне войной не прикрывайся!

Бурда повернулся к двери. В машину? Может, в министерство? Только бы подальше от нее. Но Скарлетт с быстротою лани загородила ему дорогу.

— Удираешь? Признаешься?

— Бога ради скажи: в чем?

— Я целую ночь ехала, целый день, как служанка, порядок наводила, а ты…

— Да успокойся же ты наконец!

Как бы не так! Она и не думала успокаиваться. Целый час длился этот обмен бессмысленными обвинениями. Супруги разбушевались не на шутку. Вот уже появились на божий свет все давно похороненные супружеские преступления. Шел четвертый час, когда она наконец бросила последнее, самое тяжкое обвинение — визит Нелли Фирст.

Бурда, однако, был слишком измучен, чтобы понять, что именно привело Скарлетт в такую ярость, и в свою очередь напомнил ей того молоденького уругвайского дипломата, из-за которого год назад она перегрызлась с Гостинской. В ответ на него была двинута целая лавина его секретарш, жен подчиненных, мимолетных курортных знакомств. Прошло еще четверть часа, еще полчаса. И вот наконец первый приступ рыданий:

— Я тут этот фарфор…

— Больно нужно… Больно нужно было его распаковывать. Именно сейчас, когда каждую минуту может…

— Ах так? Значит, фарфор тебе не нужен…

— Вот он где у меня! И ты, и он!

— Ах так? Значит, не нужен? — И дрезденская тарелка полетела на пол и со звоном рассыпалась на куски.

«Какая нелепость, какая нелепость весь этот скандал!» — мелькнуло у него где-то в мозгу, но, подхваченный стремительно нарастающей злобой, он только расхохотался:

— Идиотка, кухарка!

— Вот тебе за идиотку! — запустила она блюдцем в стену. Блюдце мягко треснуло, как яйцо. — А это за кухарку! — загремела она на всю квартиру, сгребла оставшиеся тарелки и, прихватив заодно тяжелую бронзовую пепельницу, швырнула на пол.

Он вскочил и схватил ее за руки. Выпучив глаза и побагровев, она извивалась и отбивалась изо всех сил и наконец, угодив ему коленом в живот, вырвалась, схватила вторую пепельницу и запустила в мужа. Бурда нагнулся. Раздался звон разбитого зеркала. Злость и страх обуяли его.

— Сумасшедшая! — подбежал он к ней снова.

— Прочь! — заорала она, размахивая хрустальным графином, как стилетом.

«Как нелепо! Зачем все это? Кому от этого лучше? Кто из нас двоих переубедит другого? Кого и чему это научит? Безумие, абсурд!» В голове мелькали разумные мысли, но больше всего ему хотелось схватить эту выдру, эту кухарку, эту идиотку, скрутить ей руки, бросить на колени, заткнуть подушкой ее крикливый рот, выпороть ремнем, дать коленкой под зад и выгнать на улицу. Да, на улицу. Именно там ее место.