Ежи Путрамент - Сентябрь

От удара графином по локтю левая рука повисла, как парализованная. Он застонал и с еще большей яростью схватил ее за шиворот. Она рванулась, графин упал на пол, а Скарлетт подлетела к японской вазе.

— Только тронь меня, только тронь! — Она схватила вазу, и вся ее поза свидетельствовала о том, что она готова и ее швырнуть.

Под ногами противно скрежетали осколки разбитой посуды. Нервно хохоча, Бурда подбежал к ней:

— Кретинка! Сумасшедшая! Выдра!

Поднять вазу Скарлетт не могла, тогда она просто столкнула ее на пол. Мелькнули удивленные брови самураев, раздался сухой треск, словно лопнула электрическая лампочка. Бурда остановился.

В обезображенной гостиной, где начищенный до блеска паркет был усыпан осколками фарфора, они стояли, разделенные грудой черепков драгоценной вазы, и смотрели друг другу в глаза с таким удивлением, как будто только сейчас внезапно прозрели. После двух часов ожесточенной ссоры они, наверно, уже и не помнили, с чего она началась. Полминуты, минуту царила полная тишина. «Может быть, вазу удастся еще склеить», — подумал Бурда. Но ничего не сказал. Было очень тихо.

Так тихо, что они услышали, как в холле на маленьком столике словно что-то зашевелилось внутри черной блестящей коробки. Послышался звук, похожий на поспешное глотание слюны, как будто у телефона не хватало смелости сказать что-то ужасное. Бурда нахмурился — надо идти, взять трубку — и все же тешил себя иллюзией: а вдруг это просто так, случайно, может, вдруг это еще не…

Первым отважился телефон и затрещал отчаянно, бесцеремонно.

С четверга на пятницу нес дежурство Маркевич. Сколько дней прошло со времени их приезда в Бабицы? Неделя? Трудно поверить. Что сохранилось от настроения первого вечера? Ни разу с тех пор не долетала до них, даже издалека, песня девушек. Ни разу они не видели хозяев, вполголоса беседующих возле хат. Даже собаки и те по ночам лаяли как-то по-иному, протяжно завывая. Неделю назад деревня встретила их очень сдержанно. А как здесь убого и уныло теперь, когда жизнь вокруг замерла.

Крестьяне притихли, это факт. Не то чтобы их тянуло куда-нибудь подальше от границы. Напротив, они боятся, как бы их не выселили — на главной магистрали, кажется, именно так и случилось. Здесь, в батальоне, тоже поговаривали о выселении, но Потаялло отсоветовал: какого черта гнать людей из такого глухого, медвежьего угла? Крестьяне не знают, что их решено не трогать, и на всякий случай предпочитают не попадаться на глаза, не беспокоить господ военных, не накликать на себя такую страшную беду, как выселение с насиженных мест.

Из батальона приходят все более неожиданные приказы и предписания. По всей границе, влево от Бабиц, в той стороне, где дивизия и дальше, каждую ночь внезапно поднимается пальба и так же быстро прекращается. Говорят, похитили нашего солдата в полукилометре от границы. А к нам прокрались два немца, дезертиры, ругают Гитлера. «Прощупывают, где у нас слабые места», — уверяет Потаялло. Поэтому он запряг в работу Шургота, держит людей в боевой готовности, однажды даже объявил ночную тревогу — солдаты натянули подштанники с небольшим опозданием против уставного времени; только один ефрейтор не явился по сигналу, и час спустя его вытащили из хаты какой-то вдовы. У Дуды после этого происшествия хватило запаса, пожалуй, на три унтер-офицерские проповеди.

В ночной службе есть свои хорошие стороны. Маркевич вместе с дежурным унтер-офицером обходит посты. Ночь темная, звездная и теплая. Лягушки… что для них инструкция из батальона, да и выселения они не боятся. Их кваканье позволяет ориентироваться: позиция третьего взвода — у болотца.

— Стой, пароль! — Рядовой Сек кричит по привычке.

Маркевич снова ему объясняет:

— Вполголоса, черт побери, почем ты знаешь, может, сзади ползет немец, высматривает, где ты стоишь, а потом пырнет тебя ножом между ребрами!

Каска, ремешок у подбородка. Глаза Сека едва видны в темноте. Черт побери, он и теперь ничего не понял.

Обход квартир. Перед сеновалами — дежурные. На глиняном полу — ровный ряд сапог. Сено и портянки, главным образом сено. В ночном дежурстве есть свои хорошие стороны. Обойдешь так вот все, что полагается, а потом вернешься в хату командира роты, сядешь возле телефона, закуришь. Долг выполнен. Судьба почти полутораста человек в надежных руках. Маркевич машинально взглянул на эти свои надежные руки.

Он вышел во двор: в хате душно, накурено. Дуда сидел допоздна — выписывал ведомости на солдатское довольствие. Провисшая крыша сеновала закрыла четверть неба. Собака заскулила и умолкла. Дверь хаты тихо затворилась, слабый ветерок пронесся по двору, распространяя едва уловимый аромат душистого горошка. Откуда Маркевичу знать, что впоследствии он будет искать в памяти эту минуту да так и не вспомнит?

Со стороны болотца раздались крики и залаяли собаки, три сразу, а то и больше.

Маркевич постучал в окошко:

— Дежурный, слетайте-ка узнайте, что за шум! Опять, наверное, Сек.

Капрал выбежал, оправил пояс, скрипнули доски у лаза в заборе. Собаки зашлись лаем.

Маркевич стоял, прислушиваясь. Кто-то бежал, тяжело хлюпая сапогами по размякшей земле сада.

Столкнулся с дежурным, несколько фраз слились воедино. Голоса приближаются.

Словно ток ударил Маркевича, прошел от ног к сердцу. Он кинулся к лазу. Не успел перевести дух, как оба солдата очутились рядом с ним.

Пограничник в круглой шапке, которая казалась теперь такой явно штатской рядом с касками пехоты, тяжело дыша, опирался на плечо дежурного.

— Немцы… — Секунды две он не мог перевести дыхание, как его ни тормошил Маркевич, пока не выдавил из себя снова: — Немцы…

Маркевич окаменел. Капитан, телефон. Телефон, капитан. Два эти слова сталкивались в его мозгу, как бильярдные шары, отскакивали друг от друга и снова сближались. Даже странно, что он все еще стоит на месте, уставился на раскрытый рот пограничника, терпеливо слушает его хрипение.

— Немцы… — снова повторил пограничник, как будто забыв другие слова.

Тут вмешался дежурный:

— Они что-то услышали…

— Немцы… движение в лесу… шум… — пограничник отпустил плечо дежурного, снял шапку, обмахнулся ею, — я побежал…

— Шум? — Маркевич дернул его за руку; как странно, он словно чем-то разочарован. — Кто шумит? Вы с ума сошли? Что они, орут? Черт вас дери, говорите!

— Громыхает вроде поезда, вроде грозы…

— Так чего же вы крик подняли? Немцы? Атакуют? Стреляют? Перешли границу?

Пограничник отрицательно покачал головой. И страх, который минуту назад парализовал Маркевича, нашел выход уже не в дурацком разочаровании, а в злости. Маркевич стремительно напирал на пограничника: