Владимир Волосков - Где-то на Северном Донце.

А вот когда знаешь, что допущена ошибка… Ждешь, мучаешься неизвестностью, пока попадешь на официальную «распиловку»…

Нечто подобное всякий раз испытывал Савушкин, когда не удавалось выполнить приказ командования. Леший его знает, чем занимаются радисты исчезнувшего немецкого корпуса — может, пьянствуют, развратничают или просто сохнут со скуки в своих заиндевелых передвижных радиостанциях, — а ты изволь мучаться, гадать, почему они молчат, да еще получай нагоняй от своего ближайшего высокого командования…

Савушкин знал, что штабное начальство когда-то прорвется через эскарп, организованный им на коммутаторе (магическое «Майор на контроле. Отрывать не приказано» быстро утеряет силу), будет настойчиво требовать его по прямому проводу, знал, что беседы, случись они, будут далеко не ласковыми. Потому и томился Савушкин. Настороженно поглядывал на деревянную коробку полевого телефона, ждал — вот-вот будет звонок.

Так оно и случилось. По-обычному бесшумно вошел Разумов, пригладил жидкий чубчик, затем — вроде бы как пустяк — шепнул комбату:

— Вас ждет Тагильцев. На прямом.

Савушкин, знавший, что это — часом раньше, часом позже — произойдет, все-таки вздохнул и неторопливо побрел в свой кабинет. Неохотно приложил телефонную трубку к уху.

— Безобразие, майор. Дозвониться до вас — что добиться аудиенции у его величества самодержца всея Руси Николая Второго!

«Можно бы и без «второго».

— Ну, как дела?

«Здравствуйте! Выкладывайте ваши кошельки!»

— Плохо.

— Когда будет хорошо?

«Сатана забодай! Если б я знал, когда они вылезут в эфир!»

— Будет хорошо, когда джентльмены пожелают побеседовать.

— Не беседовали?

— Нет.

В трубке долго сипело и кряхтело. Потом последовал традиционный вопрос:

— А вы не прозевали?

— Исключено.

— Гм… А когда может быть получен результат? И будет ли он когда-то получен?

— Товарищ Волгин! — рассвирепел Савушкин. — На этот вопрос не в состоянии ответить даже Ньютон.

— Хм… Ну, ладно. Желаю удачи, майор. — Тагильцев не рассердился. Он отлично знал, что Савушкина может озлить лишь абсолютное отсутствие результата. Известно ему было и то, что савушкинские перехватчики еще никогда не «зевали». — До свидания.

— Всего доброго.

Обозленный майор только было направился в левый сектор, как его догнал Табарский. Козырнул:

— Вас опять по прямому…

Вызывал Сталемахов.

— Как ваши успехи? — ровненько и вежливо поинтересовался начальник штаба.

— Отвратительны.

— Да-с… Вторые сутки на исходе. Не фортунит?

— Не фортунит.

— Так-с… Вы уверены, что все зависящее от вас сделано?

— Уверен, — ласковым голосом ответил готовый взорваться Савушкин.

— Так-с… так-с… Значит, промахи исключены?

— Исключены! — Савушкин чувствовал, что следующий беспредметный вопрос выбьет его из колеи.

Но Сталемахов вроде бы сам понял это. Вздохнул скорбно:

— Н-да-с… Ну что ж, все-таки будем надеяться на успех, майор. Сообщайте о новостях. Не медлите.

Положив трубку, Савушкин утомленно опустился на стул. За последние двое суток он сумел поспать всего несколько часов. И не потому, что было некогда. Просто не спалось. Повалявшись какое-то время на своем многострадальном диване, он вставал и шел к радистам. Ждал. Проверял. Следил, чтобы все шло как надо… А вот усталость почувствовал лишь сейчас после бестолковых запросов из штаба. Все они: и Тагильцев, и Сталемахов, и сам Савушкин сознавали бесцельность этих ничего, кроме лишнего раздражения, не приносящих телефонных разговоров, а все-таки звонили, говорили…

Но как ни был зол и утомлен майор, он понимал, чувствовал, какая нервозная, напряженная атмосфера ожидания царит во всех отделах штаба фронта. Разбросив на столе карту, он еще и еще раз вел длинным узловатым пальцем от квадрата к квадрату и всякий раз взгляд его, словно завороженный, возвращался к зеленым пятнам — лесам, что пестрели за голубой змейкой Дона, южнее линии фронта. Интуиция кадрового военного подсказывала ему, что если исчезнувший корпус подтянут к линии фронта, то именно туда, в этот закрытый для авиаразведки район. Но интуиция интуицией, а у Тагильцева за линией фронта действовало много специальных разведгрупп; все его, Савушкина, радиопеленгаторные станции, каждая в своем поддиапазоне, тоже нацелились на эти зеленые пятна — и никакого толку. Ушли вон еще сутки, но все наличные активные силы разведслужбы фронта оказались неспособными приоткрыть занавес над загадкой метельных придонских лесов. Вот и верь тут в призрачную интуицию, когда бессильны огромные материальные средства…

И как это часто бывало с Савушкиным, когда смутно становилось на душе и чувствовал он себя в чем-то виноватым, потекли невеселые думы, вспомнились все заботы, неприятности…

Уже более десяти дней не брала в стирку и не выдавала чистого постельного и нательного белья банно-прачечная рота, что обслуживала батальон. Конечно, всем ясно — едва успевала эта рота обеспечивать вновь прибывшие стрелковые части, у которых где-то отстали тылы. А кому от этого легче? Заведутся вши — отвечай комбат. И скидки на объективные обстоятельства не жди. Быть отменной взбучке. Вызовут в политотдел, а то еще кое-куда… Со свежим хлебом тоже перебои. Бойцы через день сидят на сухарях. Изволь ежедневно объяснять, что ты тут ни при чем. От этих объяснений солдатским желудкам не легче. А тут еще исчез помпотех Шустер. Уже неделю не дает знать о себе. Жив ли, не случилось ли беды? Хоть и в тыл отправлен, а все же…

Правда, Савушкин знает, что техник-интендант 1 ранга Шустер не запьянствует, не станет нежиться в зафронтовой тишине. Случись застрять почему-либо в какой-нибудь неразоренной тыловой деревеньке — не пристроится в мужья на денек-другой к бедовой вдовушке. И бездельничать не будет, и из любой непредвиденной ситуации выход найдет. Но ведь исчез. Неделю ни слуху ни духу.

Шустер — сын латышского стрелка. Совсем еще молодой парень. С отличием окончил радиотехникум, но по специальности почти не работал — ударился в искусство. Савушкину трудно представить своего бравого помпотеха артистом танцевального ансамбля. На сцене. В яркой одежде, широченных шароварах… Но так оно и было. Два последних предвоенных года гастролировал Шустер по стране, бил подметки на сценах столичных и периферийных театров. Может, бил бы и до сих пор, если б не война. Ушел добровольцем на фронт. Благодаря этому обстоятельству Савушкин прощает помпотеху его бывшую легкомысленную, с точки зрения майора, профессию, не зовет даже в моменты сильнейшего раздражения «танцором», как это позволяют себе некоторые офицеры из службы связи фронта. Впрочем, «танцор» — прозвище не из обидных. Шустера и командиры, и бойцы уважают за смелость, сообразительность и редкую душевную чистоплотность, и если зовут так меж собой, то лишь по традиции, по въевшейся солдатской привычке.