Богдан Чешко - Поколение

Блондин, раскачивая Манюся, повторял:

— Будешь, гад, бить, будешь бить?

Он отстранил Манюся от себя, в предвкушении удара крепко сжал пальцы правой руки и взмахнул огромным, как буханка, кулаком.

— В ухо его! В поддыхало! — кричали в один голос обе футбольные команды.

— Оставь, Гжесь, эту сволочь, не пачкайся, — раздался спокойный голос за спиной Стаха.

Очутившись вдруг на свободе, пан Манюсь не сумел удержаться на ногах и ударился спиной о фонарный столб. Он хотел было крикнуть: «Полиция!» — но не крикнул, потому что ему уже не раз случалось бывать в этих местах.

Блондин, которого звали Гжесем, бормоча ругательства, поднял с земли мешок со стружкой, закинул его на спину и кивнул Стаху. Стах зашагал между своими новыми друзьями. Нужно было торопиться — вдалеке замаячили два серых силуэта немецких солдат. Немцы охотно чинили суд и расправу по собственному усмотрению.

Товарищ Гжеся был человек пожилой, с мясистым, в крупных порах лицом. Когда-то он, наверно, был намного полнее. Обтрепанный, помнивший лучшие времена костюм болтался теперь на нем, как кожа на гиппопотаме.

Гжесь одет был небрежно. Он шел тяжелой походкой, переваливаясь по-утиному, — по-видимому, у него было плоскостопие. Оба пахли смолой и клеем. Они были столярами.

Стах высморкнул из носа сгусток крови и с благодарностью поглядел на этих больших и сильных мужчин, которые шли, тяжело размахивая руками.

— Где живешь? — пропыхтел Гжесь из-под мешка.

— На Будах, за насыпью, около кирпичного завода.

— Ну, тогда торопись, браток, а то минут через десять глаза у тебя заплывут и ты вовсе перестанешь видеть. Нам в ту сторону. — И он махнул рукой в неопределенном направлении.

Они медленно уходили, Стах слышал, как они громко о чем-то разговаривают друг с другом, и не двигался с места. Ему казалось, после всего, что случилось, они не должны оставить его просто так, на перекрестке.

— Эй, парень… как тебя зовут? — крикнул мужчина в сером костюме.

— Стах.

— Когда у тебя сойдут синяки, приходи к нам в мастерскую. Запомни — столярная мастерская Бергов на Дворской. Нам нужны ученики. Приходи, когда сойдут синяки, иначе мастер тебя прогонит, подумает, что ты драчун. До свиданья, Стах.

Стах брел вдоль знакомых домов, с трудом отрывая ноги от земли, словно улицы предместья превратились вдруг в топкое болото. Он пересек пустырь и, чуть не падая, прислонился к стене дома.

Мать поднялась с выставленной на солнце табуретки, протянула к нему узловатые от ревматизма руки.

— Это Манюсь меня ударил, но больше он не будет меня трогать. Я нашел другую работу. Вот только синяки сойдут…

В квартире собрались женщины со всего дома, они были любопытны и любили похвастаться своими медицинскими познаниями. Стах лежал на топчане. В голове у него гудело. Вокруг причитали соседки. Вот всплескивает вода в котелке — это мать выжимает полотенце.

— Положи ему мокрое полотенце на голову, — говорит бабка Масальская. — На голову, говорю, мокрое полотенце, а на глаза — ножи. На глаза положи ему два холодных ножа.

Рынок на площади Керцели был богатый. Тесно застроенная деревянными ларьками большая площадь была прорезана во всех направлениях узкими путаными ходами. Днем торговцы поднимали ставни ларьков, открывая взору покупателей разнообразные запасы своих товаров. Поднятые щиты висели над улочками базара на разных уровнях, словно кривая крыша. Летом над площадью клубились тучи пыли, зимой стлался дым от железных печурок. В пыли и в дыму неизменно поблескивала привязанная к бамбуковой жерди жестяная рыбка.

Это была реклама продавца рыболовной снасти и вместе с тем эмблема всего рынка. Здесь покупателя ловили на яркую и дешевую приманку, старались выудить из его кармана как можно больше денежек.

Судьба у Керцеляка сложилась нелегко. Он трижды, словно феникс, возрождался во время войны. Сожженный, разбомбленный, ликвидированный немцами в припадке какого-то необъяснимого гигиенического психоза, а скорее просто с корыстной целью, он отстраивался, победоносно сверкая свежевыкрашенными ларьками, по-прежнему полный движения, шума и говора.

Все то, о чем я сейчас рассказываю, происходило в первый военный период процветания Керцеляка. Никогда еще — ни раньше, ни потом — не расцветал он столь пышно на нужде военного времени, как тогда в сорок первом году. На его задворках и в прилегающих улочках, так сказать за кулисами, вертелось множество людей, они не занимались торговлей, не предлагали сыграть в «три города», не подсовывали ближним шарлатанское средство от кашля, не серебрили на глазах ложек, не правили вконец затупленную о дерево бритву.

Это были люди-шакалы, если, разумеется, шакал может быть алкоголиком: воры, ослепшие от денатурата и уже не способные к воровству, некогда грозные бандиты, которых теперь мог повалить на землю даже ребенок. Торговцы пользовались их услугами отчасти из страха, отчасти потому, что так было удобнее.

По рынку шлялись старик и маленькая девочка с мышиными сверлящими глазками. Под аккомпанемент гармоники, у которой половина ладов молчала, они пели балладу о солдате, вернувшемся с войны и соблазненном своей беспутной дочерью. Чтобы усилить впечатление от песни, старик носил потрепанный мундир польского солдата.

Старик выполнял роль почтового ящика. Тот, кому он незаметно подмигивал, должен был подождать, пока кончится куплет, после чего девочка подходила к заинтересованному лицу и говорила все, что полагалось. На этот раз она обратилась к скромному, чисто одетому молодому человеку лет восемнадцати, со следами свежего загара на лице:

— Ступай «Под псы», там тебя ждут Макощаки.

Молодой человек провел первую половину дня на пляже и теперь был не прочь немного подзаработать.

В ресторане «Под псами» было нисколько не грязней, чем в других ресторанах на соседних улицах, и жженым салом пахло ничуть не больше. За бильярдом, в глубине, у покрытого бумагой стола, сидело двое молодых людей. На них были бриджи, длинные пиджаки и хромовые «офицерские» сапоги.

Один из них размазывал пальцем по столу мокрый след, оставшийся от пивной кружки, другой, зевая и громко почмокивая, ковырял в зубах. Глаза у обоих блестели после сытного обеда. Младший Маковский, у которого на лице было поменьше прыщей, чем у брата, подозвал жестом загорелого юношу и пододвинул ему стул.

Речь шла о патоке. О нескольких бочках патоки. Некий возчик должен был доставить их на некий угольный склад на улице Вроньей. Возчик возил эту патоку с товарной станции на фабрику искусственного меда, расположенную в предместье Прага. Приставленный фабрикой к этому делу агент был уже обработан. Оставалось только проследить за тем, чтобы все было сделано честь по чести.