Богдан Чешко - Поколение

— Сначала возьмете тележку и вместе с Метеком, сыном дворника, завезете пустые бочки из-под патоки на угольный склад. Бочки надо забрать у Коралёвой возле Керцеляка, знаешь? Вот и все. Действуй, получишь две сотни.

Юноша поморщился.

— Две с половиной. Все.

Маковский отвернулся и тронул пальцем мокрый кружок на столе.

Но это было не все. Братья Маковские не были филантропами. Дело с патокой пахло тюрьмой. Ведь если бы из тысячи возможных случайностей произошло роковое для юноши стечение обстоятельств, если бы все провалилось благодаря рвению какого-нибудь агента крипо [1] Крипо — сокращенное «Kriminalpolizei» — уголовная полиция (нем.). , то люди, замешанные в этом деле, могли поплатиться очень серьезно. Патока была предназначена для фабрики искусственного меда, находящейся под немецким контролем. Кто знает, не назовут ли это страшным словом «саботаж».

Маковские ощущали непреоборимую потребность сохранить свою драгоценную жизнь. Потому что за время войны она стала на редкость радужной и разнообразной, изобиловала неслыханными возможностями и заботливо баюкала их, как мягкая перина. Казалось, завоеванная немцами Европа превратилась в сплошной черный рынок, в океан мутной воды, в которой они бодро плыли, точно две большие щуки с хитрыми глазами и зубастой пастью.

Во внутренних карманах их пиджаков лежали купленные за большие деньги «верные» документы. Не какие-нибудь дешевые липовые бумажонки, а украшенные большим количеством печатей и подписей картонные бланки торгово-промышленной палаты, свидетельства из арбейтсамта [2] Арбейтсамт — бюро по использованию рабочей силы; учрежденная немцами на территории оккупированной Польши организация, контролировавшая занятость польского населения на производстве (нем.). , а также справки об инвалидности. В те времена такие документы могли еще разомкнуть кольцо любой облавы.

Маковским приятно было сидеть в теплом трактире, зная, что дела за них делает кто-то другой, что завтра им нужно лишь зайти к Коралёвой за деньгами — за пачкой зеленых, приятно шелестящих банкнотов. Потом часть они обратят на закупку маленьких круглых монеток из чистого золота с изображением забавного двуглавого орла. А остальные пустят в оборот, чтобы вернуть затем в удвоенном количестве. Меньше всего их интересовала судьба загорелого молодого человека, впрочем как любого другого, кроме их собственной. Они знали, что его зовут Юрек Корецкий и что он живет с ними на одной лестнице, этажом выше.

С деньгами дома было плохо. Месяц назад отец по неслыханно низкой цене продал последние в доме ручные часы. Есть было нечего.

Юрек отыскал в углу двора сына дворника Метека, договорился с ним и побежал наверх, чтобы переодеться. Он буркнул отцу: «Здравствуй», — достал из шкафа плечики, на которых висел его старый костюм, и начал переодеваться.

— И куда же ты, сокол, направляешь свой смелый полет? Вижу я, не ради прекрасного пола, о нелюбезный сын мой, стены дома сего покидаешь, ибо облачаешься в грубые одежды, лик твой затмевающие.

Во время этой тирады отец постукивал трубкой о подоконник, стараясь выбить из нее остатки присохшего табака.

По сравнению с довоенным временем он очень изменился. Сначала он все худел. Потерял присущую главе дома солидность, даже казался помолодевшим. А теперь высох и скорчился, словно ветка в огне. Кожа на скулах была по-прежнему розовой и производила обманчивое впечатление здорового румянца. На самом деле это давнишние сибирские морозы навсегда оставили свой след на лице молоденького тогда социал-демократа, осужденного на ссылку за «принадлежность».

— Ты куда собрался? — Глаза отца из-под очков в упор смотрели на Юрека.

— Есть у меня одно дело, я как раз договорился с Метеком. Немножко подзаработаю… На бочках.

— На каких бочках?

— Ну… с патокой.

— Что еще за патока, черт побери?

— Откуда я знаю… патока… самогон из нее гонят… в общем, что-то в этом роде.

— Слушай-ка ты, рыцарь черного рынка, говори прямо, с кем ты свои дела делаешь и что это за дела. А заодно я дам тебе совет: не юли, ты знаешь, я поумней тебя, меня провести трудно.

Он говорил сердито. Потом, повернувшись спиной к Юреку и глядя в окно, добавил, отчеканивая каждое слово:

— Вчера от тебя несло водкой. А это уже дело серьезное.

Юрек перестал пыжиться, уселся на диван, однако, все еще пытаясь продемонстрировать свою самостоятельность, стал натягивать рабочие брюки.

— Денег нет ни гроша, а подвернется случай немного подзаработать, так ты ни в какую. Я обещал помочь в одном деле Маковским со второго этажа, если тебя это так уж интересует.

— И это меня интересует, и в связи с этим еще многое другое.

Отец набил трубку мелко нарубленными стеблями табака и неторопливо раскурил. Это означало, что он собирается говорить долго и хочет, чтоб его внимательно слушали. В мягких туфлях, отец неторопливо ходил взад и вперед по плюшевой дорожке с пушистыми фиолетовыми цветами на черном фоне. Вдоль стен стояла полированная мебель, помнившая лучшие времена, столик красного дерева, где помещался когда-то радиоприемник, приносящий каждый вечер мелодию русской речи, которую отец любил, как свою родную. Он шагал мимо темного и пустого книжного шкафа, откуда книги вылетали в свет, словно почтовые голуби, неся весть о конце зажиточной жизни. Сперва отец продал те, которые были ему не очень дороги. Потом в один прекрасный день продал все и дома как больной, скупился на слова, избегал разговоров. Юрек знал, что отец не продал теперь уже ненужного шкафа лишь потому, что после него осталось бы на выцветших обоях темное четырехугольное пятно, навевающее грустные воспоминания.

— Мой дорогой, война сейчас в самом разгаре. Судя по силе немецкого натиска на восток, она продлится еще долго. Я слишком наивно оценил силы СССР. Я верил страстно, как, пожалуй, верили только первые христиане, что немецкие штыки ударят в стальную стену и Германия будет разгромлена. В том, что война должна начаться, я не сомневался. Теперь, я знаю, Германию ждет страшное поражение, но на это понадобится время… Продавать вещи нет смысла, да, откровенно говоря, и продавать уже нечего. Я начал работу в своей фирме. Буду работать на них. Как? — это уж мое дело…

Юрек вспомнил, что на домах в том районе, где они жили, да и по всему городу, чьи-то руки рисовали черепаху — «трудись без поспешности».

Юрек с беспокойством поглядел на часы, оставалось десять минут.

— До сих пор я в твои дела не вмешивался. Я понимаю, тебя раздражает праздность, ты не хочешь признаться в своем бессилии. Учиться ты не можешь. Нам с матерью прокормить тебя не под силу. Но я не позволю тебе опуститься… В ближайшее время нечего и думать об аттестате зрелости. Когда ты кончил гимназию, мы перевели тебя в другую школу, подешевле. Боже мой, какие надежды возлагали мы на тридцать злотых, которые удастся сэкономить на плате за обучение… От старой школы ты оторвался, а в новой не прижился. Кто знает, где теперь твои прежние учителя? В наши дни признаться, что ты учитель гимназии, — значит идти на верные неприятности. А твои новые учителя, не зная тебя, не захотят с тобой возиться. А плата за обучение? Об этом и говорить нечего. Кроме того, как мы с матерью будем волноваться, зная, что ты ходишь по улице с фальшивым удостоверением в кармане! А деньги на твое содержание, на учебники, на одежду, на табак, — к сожалению, и этот аргумент не из последних… Учиться ты не можешь, но это еще не значит, что надо махнуть на все рукой…