Ежи Анджеевский - Пепел и алмаз

— Едем! Едем! — повторил Щука. — Некогда.

Подгурский жестом дал понять часовому, что очень

спешит. Через минуту они уже выехали из толчеи на поперечную улицу.

— Обратили внимание, с какими лицами люди слушали сообщение?

Щука кивнул.

— Без всякой радости, заметили?

— Слишком долго ждали.

— Вы думаете, только поэтому?

— Конечно, не только, — бросил Щука, не отводя глаз от дороги.

Он посмотрел на часы.

— Минут через десять будем на месте?

— Должны быть. Уже недалеко.

Они ехали снова по пустынным, разрушенным улицам.

— Ну, так что же этот Косецкий? — вернулся Щука к прерванному разговору. — Вы знали его до войны?

— Да. Я два года работал с ним в суде. До самой войны. На редкость честный и порядочный человек. Только что вернулся из лагеря.

— Из Освенцима?

— Нет, из Грос-Розена.

Щука заинтересовался.

— Он был в Грос-Розене?

— Провел там четыре года.

Подгурский вспомнил, что Щука, побывавший за последние несколько лет в разных концентрационных лагерях, сидел и в Грос-Розене.

— Ах да, вы ведь тоже там были?

— Был. Но не до самого конца. Мне удалось бежать во время первой эвакуации. Еще в феврале.

— Вы, наверно, встречали там Косецкого?

Щука задумался.

— Кажется, нет. А каков он из себя?

— Довольно высокий, широкоплечий, волосы темно-русые…

Щука перебрал в памяти знакомые лица.

— Что-то не помню. Судья из Островца?

— Постойте, — перебил его Подгурский. — Понятно, что эта фамилия вам ничего не говорит. Ведь его забрали под другим именем.

— А, вот оно что!

— Но под каким? Я все время помнил. — Он напряг память, но в конце концов, покачав головой, сказал: — Совсем вылетело из головы…

— Его арестовали в Островце?

— Нет, в Варшаве. Он бежал отсюда еще в конце сорокового года. После первого крупного провала.

— Вы вместе работали?

— Первое время. Связь со своими мне удалось установить немного позже.

— Осторожней! — буркнул Щука.

Подгурский засмеялся.

— Не беспокойтесь! Я эту дорогу знаю как свои пять пальцев.

В этой части города мост через реку был взорван, и приходилось делать крюк — ехать по ухабистому проселку, втиснутому в узкую горловину оврага. Худшую дорогу трудно было себе представить. Даже видавший виды джип с трудом одолевал глубокие рытвины.

В одном месте овраг сужался и ветви ольшаника, росшего по склонам, лезли в машину. Подгурский схватил ветку, протянувшуюся над дорогой дальше других, и, сорвав несколько клейких листочков, показал Щуке.

— Смотрите, совсем уже весна!

Дорога делала крутой поворот, а за поворотом сразу вырывалась на широкий, покрытый сочной травой луг, отлого спускавшийся к временному деревянному мосту через реку. Возле моста чернела толпа.

Щука наклонился к стеклу.

— Что там такое?

Подгурский заметил людей еще раньше, как только выехал из-за поворота. Их было довольно много, человек двадцать. Он сразу различил среди них несколько милиционеров. В стороне, посреди луга, стояла, накренившись набок, машина — тоже американский джип.

Между тем внизу их тоже заметили, и два милиционера, отделившись от толпы, выбежали на дорогу, знаками приказывая остановиться. Милиционер с заднего сиденья наклонился к Подгурскому.

— Это наши ребята из Островца.

— Вижу.

Теперь и остальные, в которых Подгурский узнал рабочих из Бялой, хлынули к дороге. Едва машина остановилась, ее окружили. Подгурский еще не успел вылезти, как к нему протиснулся рабочий, товарищ по партизанскому отряду.

— Знаешь уже?

Подгурский окинул взглядом кольцо людей. Лица у всех были сосредоточенные, хмурые.

— Нет, — медленно произнес он. — А что случилось?

— Двух наших ребят убили, — ответил седой рабочий из заднего ряда. — Вот что.

Подгурский побледнел.

— Кого?

— Смолярского и Гавлика.

Щука с трудом протиснул свое грузное тело в дверцу машины и встал рядом с Подгурским. Он прихрамывал и поэтому ходил с палкой. Подгурский взглянул на него.

— Слышали?

Тот кивнул.

— В тяжелую минуту приехали вы к нам, товарищ секретарь, — сказал кто-то рядом.

— Когда это произошло? — спросил Щука.

Один из милиционеров подошел ближе.

— С час назад. Рабочие на постройке моста услышали выстрелы. Прибежали, но уже поздно.

— Преступники схвачены?

— Пока нет.

Щука махнул рукой.

— Ну, теперь их не скоро поймаешь. Где это было, здесь?

— В овраге. Они, наверно, притаились там, дали несколько очередей, а машина сама скатилась вниз и перевернулась…

— Из госбезопасности есть кто-нибудь?

— Вот-вот должны приехать. Мы уже дали знать.

Воцарилась тишина. Щука стоял, тяжело опираясь на палку и глядя в землю. Высоко в безоблачном небе звенели жаворонки.

— Ну, что ж? — нарушил молчание Щука. — Пойдем взглянем на них?

И, прихрамывая, пошел вперед, за ним — Подгурский. Толпа расступилась и в беспорядке двинулась следом. Подбитый джип стоял в нескольких десятках шагов. Трава на лугу была сочная, густая, почти до колен.

— Хороша трава! — пробормотал Щука.

Убитые лежали навзничь, друг возле друга, недалеко от машины. Странно было видеть среди буйной травы их неподвижные тела и остекленевшие глаза, устремленные в высокое голубое небо; в рабочих спецовках, запятнанных кровью, они казались скорей манекенами, чем людьми, еще живыми какой-нибудь час тому назад. Подгурский хорошо знал обоих, но те, чьи черты он вызывал в памяти, не имели ничего общего с лежащими на земле. Белая бабочка, обыкновенная капустница, порхала над их неподвижными лицами.

Щука долго смотрел из-под опущенных век на убитых. Наконец, навалившись всем телом на палку, он протянул руку и показал пальцем на труп, лежавший ближе.

— Это кто?

Подгурский проглотил слюну: у него пересохло в горле.

— Смолярский. Член заводского комитета. Старый партиец. Потерял двух сыновей, одного в тридцать девятом, другого расстреляли здесь в сорок четвертом…

Он говорил отчетливо, но вполголоса, как говорят, когда в комнате покойник. Щука выслушал молча.

— А этот?

— Гавлик. Совсем молодой парень, лет двадцать с небольшим было.

— Двадцать один, — подсказал кто-то из толпы.

Подгурский устремил взгляд на неподвижное лицо убитого.

— Месяца полтора, как из Германии вернулся, с принудительных работ.

Щука шагнул вперед и, опершись обеими руками на палку, с трудом наклонился над покойниками, внимательно следя из-под опущенных век за порхающей над ними бабочкой. Через минуту он выпрямился.

— По-видимому, здесь должны были лежать не они, а мы, — понизив голос, сказал он Подгурскому.

Тот вздрогнул.

— Вы думаете?

— Уверен.

Подгурский почувствовал вдруг резкую боль, и тут только до его сознания дошло, что с той минуты, как он вылез из машины, у него были крепко сжаты кулаки и ногти впились в ладони. Он разжал пальцы, и из правой руки выпали смятые ольховые листочки. В безотчетном порыве он хотел нагнуться и поднять их, словно это было что-то нужное, но вовремя спохватился. Ладони у него вспотели, и он вытер их о брюки.