Ежи Анджеевский - Пепел и алмаз

Грошик знал почти всех присутствующих и чувствовал себя как рыба в воде. Появление новых гостей отвлекло внимание Свенцкого. Древновский тоже куда-то скрылся, и Грошик, не желая оставаться в одиночестве, переметнулся к местному начальнику госбезопасности, майору Броне. Это был еще совсем молодой парень, лет двадцати с небольшим, щуплый и приземистый, с хмурым мальчишеским лицом, изуродованным глубоким шрамом на щеке. Такой высокий пост Врона занимал благодаря своему героическому партизанскому прошлому. Любитель выпить и повеселиться, он относился к Грошику даже с симпатией.

— Вы, я вижу, успели уже заложить? — сказал он, похлопав Грошика по плечу.

Грошик захихикал.

— А то как же! Ничего, и ты заложишь.

— Эх! — скривился Врона. — Терпеть не могу этих церемоний. Они только для проклятых буржуев хороши…

Грошик потер руки.

— Ничего, привыкнешь… вот увидишь, привыкнешь…

Но он не успел дать волю своему красноречию, так как к нему подошел подосланный Свенцким главный редактор «Островецкого голоса» Павлицкий — очень высокий, широкоплечий мужчина, с толстой шеей и огромной, как у тапира, головой. Плюгавенький Грошик едва доставал ему до плеча. Павлицкий грозно надвинулся на него.

— Немедленно выметайся отсюда!

— Я? — Грошик икнул. — Ишь чего захотел. Сам выметайся!

— Не уйдешь?

— И не подумаю! Демократия у нас теперь или нет?

— Не уйдешь?

Грошик стоял, задрав голову, и нагло улыбался.

— А мне здесь очень нр…равится.

— Погоди ж ты у меня…

— Грозишься?

— Я тебе покажу…

— Мне грозишь? А кто санацию восхвалял?

Павлицкий покраснел.

— Замолчи, скотина!

— А может, не восхвалял?

Павлицкий бросил тревожный взгляд на майора, который разговаривал неподалеку с Вейхертом. К ним подошли Щука и Подгурский. Свенцкий, занятый разговором с комендантом города полковником Багинским, предпочитал держаться на некотором расстоянии и издали наблюдать за действиями Павлицкого.

— Заткнись! — рявкнул редактор.

Грошик захихикал.

— А что, не восхвалял?

— Тише, ты!

— Не восхвалял, скажешь?…

Павлицкий не выдержал.

— А ты сам?

— Я? — Грошик самодовольно надулся. — Восхвалял, а то как же!

— Ну, и заткнись тогда!

— А вот и не заткнусь! Что ты мне сделаешь? Я всегда выслуживаюсь перед начальством. А ты вот восхвалял санацию.

Павлицкий даже посинел от бешенства. Врона с любопытством посматривал в их сторону.

— А ты восхвалял, не отвертишься! — заверещал Грошик.

Павлицкий сжал кулаки, — казалось, он вот-вот кинется на репортера и придавит его своим огромным телом. Но он взял себя в руки.

— Погоди! Завтра я с тобой поговорю, — сказал он и повернулся к нему спиной.

— Восхвалял! Восхвалял! — торжествующе крикнул ему вдогонку Грошик.

Свенцкий, заметив, что Павлицкий отошел от Грошика, под каким-то предлогом оставил полковника.

— Ну, что? — прошептал он, беря Павлицкого под руку. — Все в порядке, пан редактор?

Павлицкий махнул рукой.

— Разве с ним сейчас договоришься? Он пьян в стельку.

— Пся крев!

— По-моему, лучше его не трогать. Ничего не поделаешь.

— Как? Оставить здесь? Это невозможно.

— А если он скандалить начнет?

— Ну, — пробормотал Свенцкий, — найдем на него управу. Но, может, в самом деле не стоит…

— Конечно. К чему было приглашать этого подонка?

— Дорогой мой, разве я приглашал его?

— Откуда же он тут взялся?

Теперь Свенцкий, в свою очередь, махнул рукой.

— А, теперь уж все равно!

Он осмотрелся по сторонам.

— Ну, кажется, все в сборе. Можно садиться за стол.

Когда после короткого замешательства все наконец уселись, Свенцкий с минуту колебался: не поднять ли первый бокал за здоровье Щуки. Но тут же убедился, что момент для этого сейчас неподходящий. Все были заняты тем, что торопливо накладывали себе на тарелки еду. Блюда с закусками переходили из рук в руки. Свенцкий сам был чертовски голоден и, кроме того, не знал, с чего начать свою речь, первую (при мысли об этом даже смягчился его гнев) речь в качестве члена правительства. Поэтому он ограничился тем, что, перегнувшись через стол, фамильярно сказал Щуке:

— За ваше здоровье, товарищ Щука!

— Дай бог не в последний раз, — благодушно прибавил полковник Багинский.

Свенцкий сидел между двумя военными: Вроной и Багинским. Напротив сидел Щука, его соседом справа был Вейхерт, слева — председатель городского совета Калицкий.

Древновский по-прежнему двигался как манекен — осторожно и медленно, словно это могло утишить шум в голове. Он занял место на конце стола. Еда вызывала у него отвращение. Кусок не лез в горло. Но он все-таки заставил себя положить на тарелку немного мяса, с трудом проглотил и сделал попытку присоединиться к оживленному разговору, который на этом конце стола вели профсоюзные деятели. Но слова доходили до него глухо, словно в ушах была вата. А лица ближайших соседей принимали в ярком свете какие-то странные, искаженные очертания. Рядом с ним сидел притихший Грошик. Он удивленно таращил мутные глазки и с кроткой улыбкой беспомощно размазывал по тарелке заливное из карпа. Древновского охватило отчаяние. Он вдруг понял, что все безвозвратно и безнадежно погибло. Планы и смелые мечты, карьера, будущее — все насмарку. Везет, как утопленнику!

Вдруг до него донесся резкий, скрипучий голос соседа:

— Что это у вас полная рюмка? Вы не пьете?

И Древновский с удивлением почувствовал, как этот чужой голос моментально отрезвил его. Исчезла скованность, из ушей словно вынули пробки, гул в голове утих. Он непринужденно рассмеялся и сказал своим обычным голосом:

— Нет, почему же… Правда, я уже сегодня пил…

— Ну, это не беда.

Древновский одним духом осушил рюмку и оглянулся на Свенцкого. Тот был занят разговором с насупленным Вроной. За столом становилось все оживленней. Лакеи двигались бесшумно, как бесплотные духи, и следили, чтобы рюмки не пустовали. Гости на дальнем конце стола, не дожидаясь, пока им нальют, сами наполняли свои рюмки.

Щука обрадовался, что его соседом по столу оказался Калицкий. Они были старыми друзьями. Познакомились они давно, еще перед первой мировой войной, которая обоих застала в Женеве. Щуке тогда еще не было двадцати, он изучал химию и жил по-студенчески, впроголодь. Калицкий был на несколько лет старше его, опытнее, умнее, лучше разбирался в политической обстановке. В отличие от Щуки, чей отец был портным в провинциальном городишке, Калицкий происходил из богатой помещичьей семьи с Украины. Но, как говорится, «в семье не без урода». Еще в младших классах гимназии он сблизился с кружком социалистически настроенной молодежи, был уличен в нелегальной деятельности и исключен с волчьим билетом. А так как недостатка в средствах он не испытывал, ему ничего не стоило сменить царскую Варшаву на либеральный австро-венгерский Краков. Но с социализмом пылкий шляхтич не расстался. Ради него он отрекся от оскорбленной, разгневанной семьи. Отказался и от материальных благ, щедро плывших с украинского чернозема. Порвав с прошлым, он начал самостоятельную жизнь и вскоре с независимым видом шагал по избитой краковской мостовой в таких же рваных ботинках, как большинство его новых знакомых. Получив аттестат зрелости, он ненадолго уехал в Англию, потом жил некоторое время в Бельгии и, наконец, перебрался в Швейцарию, окончательно освоившись с хронической нуждой. Его страстно увлекала идея кооперации, и он решил посвятить ей жизнь. Во время войны они со Щукой жили даже в одной комнате. В те годы Щука находился под сильным влиянием Калицкого. Позже, когда они вернулись на родину и каждый начал работать по своей специальности, дороги их постепенно разошлись. Щуку не удовлетворяла программа социалистов, он пошел дальше и вступил в коммунистическую партию. Он рано женился и обрел в жене верного товарища и единомышленника. К сожалению, на службе он постоянно наталкивался на непреодолимые трудности. Будучи хорошим специалистом, он из-за своих политических убеждений, которых не скрывал, все время вступал в конфликты с начальством и вынужден был менять работу. А потом, в тридцатых годах, неоднократные столкновения с полицией положили конец его карьере.