Ежи Анджеевский - Пепел и алмаз

Щука наклонился над столом.

— Впрочем, ты сам знаешь, как обстоит дело, — продолжал Калицкий. — Зачем нам с тобой в прятки играть?

Щука сделал нетерпеливое движение.

— Неправда, — резко сказал он. — Все совсем не так, как ты говоришь. Неужели ты в самом деле не понимаешь, что сейчас в Польше осуществляется то, о чем мы мечтали всю жизнь?

Калицкий горько усмехнулся.

— К чему вспоминать прошлое? Его все равно не воротишь. А теперь…— Он наклонился к Щуке и понизил голос: — А теперь вам нужны вот такие Свенцкие.

— Нам?

Калицкий молчал. Щука внимательно посмотрел на него.

— Эх, сбился ты, старина, с дороги…

Бледное лицо Калицкого слегка покраснело.

— Я? А может, это вы идете по неверному пути?

— Нет, Ян, — ответил Щука. — Партия идет по верному пути. Мы можем делать ошибки, оступаться, но направление у нас правильное. Вот ты сказал — Свенцкие. Да, они есть. Ну и что? Завтра они отпадут.

Калицкий долго молчал.

— Это я знаю, — сказал он наконец. — Меня беспокоят не Свенцкие.

— А что же?

Калицкий поднял на старого друга усталый взгляд, и на миг его черные глаза загорелись, как в прежние времена.

— Вы меня беспокоите, — сказал он. — Путь, по которому вы ведете Польшу.

В эту минуту к Щуке наклонился Вейхерт.

— Боюсь, что нас ждет речь, — с фамильярной улыбкой прошептал он.

В самом деле, Свенцкий, решив, что настал подходящий момент, сосредоточился, сделал значительное лицо и, взяв в правую руку нож, слегка постучал им по рюмке. Но он сделал это так деликатно, что услышали только ближайшие соседи и замолчали. Свенцкий хотел постучать еще раз, но тут с дальнего конца стола послышался резкий звон. Это Грошик, моргая мутными глазами, изо всех сил колотил вилкой по рюмке. Разговор за столом моментально стих, и все с любопытством стали оглядываться в поисках виновника этого необычного трезвона. Свенцкий сначала покраснел, потом побледнел.

— Тсс! — зашипел Грошик. — Пан министр хочет говорить.

При виде растерянной физиономии Свенцкого Древновский зажал рот, чтобы не прыснуть со смеху.

— Валяй еще! — подзуживал он Грошика.

Но Свенцкий уже овладел положением. Он встал, и внимание присутствующих обратилось на него. Однако, когда он начал говорить, голос у него слегка дрожал.

— Дорогие товарищи! Сегодня возрожденная Польша одержала большую победу. Жертвы, которые мы понесли в борьбе с фашизмом, были не напрасны. Фашизм капитулировал…

— Держишь?-—-прошептал Юрек Шреттер.

— Держу, — тяжело дыша, ответил Фелек Шиманский.

— Ну, давай. Раз, два…

Изо всех сил раскачав мертвое тело, они одновременно отпустили руки, и оно упало в темноту. Раздался плеск — и наступила мертвая тишина. В густой листве шуршали капли дождя. Молния сверкала где-то далеко за городом.

Фелек отер со лба пот.

— Ух, и тяжел, дьявол!

— Тише ты, — зашипел Шреттер.

Алик стоял в стороне. У него дрожали руки. Кровь вся отхлынула от лица. Сердце пульсировало где-то в горле. Когда они продирались сквозь кусты, с трудом волоча тяжелое, как колода, тело Януша, он почувствовал, что его вот-вот вырвет. Сейчас он открыл рот и жадно вдыхал свежий, влажный воздух. Но это не принесло ему облегчения. Лоб покрылся холодной испариной. К горлу подступил комок. Он инстинктивно вытянул вперед руки и ухватился за куст, ощутив на лице и руках прикосновение мокрых, клейких листьев. Он согнулся, и его начало рвать.

Фелек шагнул из темноты.

— Он что, спятил?

Шреттер остановил его жестом.

— Оставь его в покое. Пусть блюет.

Они стояли на берегу пруда, в густой и мокрой траве, почти касаясь плечами, но не видя друг друга. Темная, неподвижная поверхность пруда едва угадывалась во мраке. Тьма была кромешная. Вокруг таинственно шелестели высокие плакучие ивы.

— Юрек! — шепотом позвал Фелек.

— Чего тебе?

— Надо сматываться.

— Обожди минутку.

Он подошел к Алику. Тот, согнувшись пополам, судорожно уцепился за мокрый куст и продолжал давиться и корчиться. Наконец его перестало рвать.

— Лучше тебе? — спросил Шреттер.

Алик едва заметно мотнул головой. Тошнота, правда, прошла, но он обессилел и чувствовал себя совершенно разбитым. Им овладело глубокое безразличие.

— Ну? — раздался из темноты нетерпеливый шепот Фелека.

Шреттер подозвал его кивком головы. Тот придвинулся ближе.

— Чего?

— Мотай один!

Фелек нерешительно топтался на месте.

— А вы?

— За нас не беспокойся, не пропадем. Все равно вместе возвращаться нельзя. До завтра.

Фелек не двигался с места.

— Ну? — разозлился Шреттер. — Чего ждешь? Сказано, сматывай удочки.

Фелек помедлил немного и протянул Шреттеру руку.

— До завтра. Зайти к тебе?

— Заходи. Только смотри, будь осторожен.

— Без тебя знаю, — проворчал Фелек.

— Держись, старик! — Проходя мимо Алика, он похлопал его по плечу и, как тень, исчез в кустах.

Зашелестели листья, тихо хрустнула веточка на земле. И снова стало тихо.

Алик не двигался. Шреттер обнял его за плечи и почувствовал, что он дрожит.

— Ну, как? Еще будешь блевать?

Алик пробормотал что-то невнятное.

— Не будешь?

— Нет.

Он выпрямился, освобождаясь от объятий Юрека. С минуту постоял, опустив голову, потом глубоко вздохнул, — так судорожно вздыхают дети, устав от долгого плача. Потом стал вытирать рот платком.

Шреттер молча наблюдал за ним. В темноте Алик казался беспомощным и жалким. Он тщательно и долго вытирал рот, наконец спрятал платок в карман и опять вздохнул, но уже спокойней, не захлебываясь.

— Ну? — спросил Шреттер.

— Порядок.

— Тогда шпарь домой.

Алик кивнул.

— Завтра мы с Фелеком зайдем к тебе. Дойдешь один?

— Конечно.

— Ну, привет!

Шреттер похлопал его по плечу.

— Выпей по дороге газированной воды, сразу легче станет.

Юрек остался один. Вокруг была разлита умиротворяющая тишина. Благоухали деревья. Благоухала весна. Над прудом клубился белый прозрачный туман. Высоко на дереве завозилась разбуженная птица, пискнула сквозь сон и затихла.

Несмотря на сутолоку и полутьму, зоркий глаз Сломки еще издали различил высокую фигуру Путятыцкого, едва тот со своей компанией переступил порог ресторана. Толстяк засопел и, остановив первого попавшегося официанта, приказал:

— Столик для графа Путятыцкого! Самый лучший!

Но официант, молодой парень, всего несколько дней работавший в «Монополе», еще не умел справляться с субботним наплывом посетителей, а кроме того, не знал, кому следует оказывать предпочтение.

— Все заняты, шеф.

Когда речь шла о важных вещах, Сломка не терпел возражений.

— Если я говорю найти столик, значит, столик должен быть, понял? Пошевеливайся!