Владимир Першанин - «Мы пол-Европы по-пластунски пропахали...»

Продолжалось наступление на Карельском перешейке. Шло оно тяжело. Преодолеть линию Маннергейма глубиной 100 километров, которую строили и до войны и заново укрепляли с 1941 по 1944 год, было нелегко. В свежих выпусках кинохроники показывали, как авиация и тяжелые орудия разбивают доты. Солдаты стоят на обломках железобетонного дота, высотой метров восемь, и салютуют в честь успешного прорыва.

Раненые, которые прибывали с Карельского перешейка, рассказывали, что драться приходится за каждый километр. Густой лес, болота, огромные валуны затрудняют наступление. Толщина дотов достигает двух метров. Сержант-артиллерист говорил, что их тяжелое 152-миллиметровое орудие подкатили на расстояние трехсот метров. Только тогда смогли трехпудовыми снарядами разбить дот.

— Сначала пошли трещины, потом куски бетона отваливаться начали. Пехота гранатами финнов выбивала. Пленные с поднятыми руками выходят, как пьяные шатаются. Кровь из носа и ушей идет. Крепко дерутся, сволочи!

Финны были сыты этой войной, но ни за что не хотели пускать русских в страну. Боялись мести, репрессий, не хотели колхозов. Я сам хоть недолго воевал, но скажу, что финны — солдаты очень сильные. К дальнейшему сопротивлению их подталкивали и немцы. Для Финляндии и для нас это обернулось десятками тысяч погибших. В любом случае противостоять Красной Армии финны не могли. Карельский перешеек был взят. В сентябре сорок четвертого года правительство Финляндии подписало с Советским Союзом перемирие.

Я вышел из госпиталя 8 августа, пробыв на лечении полтора месяца. Попал в 188-й стрелковый полк, который находился в обороне на территории Латвии. Перед этим едва не погиб из-за глупой случайности. Какой короткой может быть жизнь на войне, я в очередной раз убедился, когда наша команда из госпиталей и призывников, закончивших курсы первоначальной подготовки, шла на передовую. Лейтенант, сопровождавший группу, долго водил нас по лесу. Чувствовалось, что дорогу он толком не знает. Мы явно заблудились, но лейтенант признаваться в этом не хотел.

Он приказал нашему маршевому взводу (человек 45) тихо сидеть и ждать его возвращения. Думаю, что с его стороны это было правильное решение. Один, без лишнего шума и суеты, он бы нашел дорогу. Вести дальше неорганизованную, отвыкшую от передовой или вообще не нюхавшую войны группу было слишком рискованно. Тем более шли мы, переговариваясь, трещали ветки под ногами, кто-то курил, несмотря на строгий запрет. Лейтенант ушел, а мы остались одни. Дружно задымили, начались разговоры. Оружие всем раздать не успели, кое у кого имелись винтовки, в том числе у меня.

Через час или полтора ждать надоело. Как всегда, нашелся самый умный и знающий боец. Кажется, это был один из сержантов. Он уверенно показал направление, где взлетали ракеты и вроде бы слышались голоса. Хуже нет на войне таких умников! Сначала его не слушали, но еще через час не выдержали и самые дисциплинированные. Ночь сырая, комары. Сколько можно ждать? Сами найдем позиции полка. К сожалению, позиции полка в ту ночь сменились. Несколько рот продвинулись вперед. Сплошной линии обороны, которую найти легко, не было.

В общем, двинулись, сами не зная куда. Неожиданно влетели в канаву глубиной около метра. Кто-то упал, заматерился, брякнула упавшая винтовка. Дальше началось невообразимое. Темная августовская ночь мгновенно превратилась в день. Одна за другой взлетали ракеты. Некоторые опускались медленно на маленьких парашютах. Мы были залиты мертвенно-белым светом, а прямо по нам били пулеметы. Закричали раненые, поднялась суматоха. Нас спасла канава. Как позже выяснилось, это была межа между земельными участками. Кто-то остался лежать мертвым, но основная часть взвода успела укрыться.

Те, кто имел винтовки, спустя несколько минут открыли огонь наугад, не высовываясь. Мы боялись, что немцы подползут и забросают нас гранатами. Команду взял в свои руки более опытный сержант. Когда ракеты стали взлетать реже, он приказал отползать назад. Боец рядом со мной слишком торопился. Он полез из канавы и подставил спину. Удары пуль о живую плоть невозможно спутать с другим звуком. Боец лишь успел вскрикнуть и свалился в канаву. При свете ракет я видел его лицо с открытыми глазами и сливающиеся в одно черное пятно пулевые отметины на гимнастерке. Выждав минуту, я перевалился через край канавы и быстро пополз. Этой науке меня хорошо учили в запасном полку, да и на Карельском перешейке пришлось поползать.

Уже на рассвете мы натолкнулись на лейтенанта. Я ожидал, что он будет просить нас не говорить никому о его блужданиях. Но парень был с характером, приказал перевязать раненых, сверил свой список. Не хватало несколько человек. Нас привели в батальон, разделили по ротам и взводам. Жидкое, конечно, подкрепление. Но мой новый взвод насчитывал всего человек пятнадцать, там рады были любому пополнению. Взводом командовал белобрысый младший лейтенант лет двадцати. Спросил, знаю ли я ручной пулемет.

— Вообще-то, я снайпер, — ответил я.

— Вообще-то, в роте нет ни одной снайперской винтовки, — в тон ответил взводный и заулыбался. — Если снайпер, то пулемет осилишь.

Я получил повидавший виды «Дегтярев», запасные диски, а вторым номером поставили пожилого мужчину. Впрочем, тогда и тридцатилетний казался мне пожилым, а моему помощнику было лет за сорок. Малоразговорчивый, он боялся фронта, обстрелов. Но добросовестно таскал запасные диски, и вскоре мы с ним подружились. Теряются из памяти имена и фамилии. Не запомнил я имени своего помощника, как и белобрысого командира взвода. Все называли взводного «Кострома». Может, он был оттуда родом или фамилия похожая. Командир он был решительный, повидавший войну и любивший пошутить. Меня он называл Василий Иванович (почти Чапаев!). Несмотря на то что я был самым молодым во взводе, присвоил мне «ефрейтора» и обещал медаль за меткую стрельбу.

Через два дня меня вызвал командир роты. В землянке у него сидел лейтенант из штаба полка, который той ночью вел нас к передовой. Оказывается, от лейтенанта потребовали отчет по каждому бойцу и послали искать погибших. Да и неизвестно, сколько там погибло, а сколько попало в плен. Лейтенант явно нервничал. Я знал, что за пропавших без вести, а особенно — угодивших в плен, спрашивают строго. Меня удивило, при чем тут я? Ротный приказал сопровождать лейтенанта. Поглядев на мой громоздкий ручной пулемет, добавил:

— Оставь его. Возьмешь с собой автомат.

Командир взвода Кострома выдал мне ППШ с запасным диском, посоветовал не лезть на рожон, и мы отправились искать канаву, возле которой обстреляли маршевый взвод. Взяли еще сержанта, который выводил группу из-под огня. Шататься по переднему краю — дело невеселое. Здесь, в лесистых местах Прибалтики, фронт представлял из себя «слоеный пирог». Наши войска продвигались вперед. Некоторые места просто обходили, оставляя в окружении мелкие очаги обороны. Как правило, через день-два немцы, боясь плена, отступали. Но некоторые части держали позиции упорно, особенно в труднопроходимых местах. Мы шатались по лесу часа три. Печальное зрелище представляли места недавних боев. Разбитые орудия, повозки, грузовики. И тела убитых. Очень много. Особенно наших. С некоторых убитых сняли ботинки, сапоги, исчезли шинельные скатки, вещмешки, немецкие ранцы.