Павел Ермаков - Все. что могли

— Да, жив… сам в это с трудом поверил, — Кудрявцев поежился, передернул плечами, будто ему враз стало зябко. — Житуха моя со дня, когда расстался с вами, шибко походила на ту, о какой бабушка рассказывала в детстве в сказках. Там злодеи жгли Иванушку на костре, бросали в кипящую смолу. Одно успокаивало, что все это не взаправду. Кончит бабушка рассказывать, выбежишь во двор, а там тебе ни злодеев, ни Иванушки. Вокруг обычное деревенское житье-бытье. Моя жизненка такой получилась, что позавидуешь тому Иванушке, чес-слово. Не раз думал, почему я не умер, когда немец на меня лежащего, израненного пистолет навел, в грудь выстрелил.

В дверь постучали, вошел начальник штаба майор Захаров. Кряжистый, широкоплечий, он удивленно поглядел на Кудрявцева. Дескать, что за маскарад? Парень поднялся, непроизвольно втянул голову в плечи. Это его движение, явно неприязненная реакция на появление незнакомого человека, не ускользнули от Ильина. «Позавидуешь тому Иванушке…» — стояли в ушах скорбные слова. Показал рукой, чтобы сел, Захарову пояснил.

— Боец нашего отряда Кудрявцев. Из небытия возник. Из июня сорок первого. В субботу проводил меня на заставу… — обернулся к Кудрявцеву, с улыбкой спросил: — Обиделся тогда, что оставил тебя, не взял с собой на границу?

Кудрявцев засмущался.

— Не… чес-слово, какая обида. Не до того было. Комендатура-то начала воевать раньше застав.

Захаров потер ладонью широкий лоб, будто припоминая что-то.

— Вот оно как… Значит, он и есть тот самый коновод? Помню ваш рассказ. Отчаянный парень, с самим паном Богайцом схватился. Вон как дело обернулось. Богаец… далеко веревочка вьется, пора и концу быть, — опять взглянул на Кудрявцева, теперь с некоторой долей восхищения. — Бандитов-то много было, не побоялся?

— Глаза боятся, руки делают, — отозвался Кудрявцев.

Настороженность в отношении Захарова рассеивалась.

Он видел, это близкий Ильину человек. Ильин снова попросил рассказать, что было дальше, кивнул на майора, мол, ему тоже полезно послушать.

— Много всякого было, — неторопливо продолжал Кудрявцев. — Лучше бы и не вспоминать. Иной раз спать ложусь и думаю: вот бы утром проснуться с тем, что все прошлое забыл и заново начал жить. Не получается, — помолчал, глядя за окно на тихую улицу. Когда снова заговорил, офицеры почувствовали, что ему не просто возвращаться в прошлое. — Поглядел я вслед составу, на котором Надежда Михайловна уехала, погнал лошадей на пригорок в лес. На разъезде танки немецкие грохочут, из пушек палят, ажник перепонки в ушах лопаются. В той стороне, где поезд, самолет взад-вперед снует, бомбы рвутся. Тут я, чес-слово, перекрестился, попросил, помоги Господи, женщине с ребенком.

— Не зря помолился-то, — улыбнулся Захаров.

— После я многим религиям веровал, разным богам поклонялся, — Кудрявцев провел ладонью по сильно отросшим и наспех, неровно, остриженным волосам. — Нашему, русскому, и католическому… чтоб облегчение мне хоть маленькое вышло. Когда на разъезде утихло, похоронил я жену нашего начальника штаба. Могу показать, где могилка. Только кому? Старшего лейтенанта убили.

— Нам покажешь, — глухо сказал Ильин, лицо его неожиданно изменилось, затвердело, щеки и лоб побледнели.

— Серегу Шустова в лесочке… тоже.

— Всех, кого помнишь, Ваня, покажи. Соберем их в одно место, каждого поименно назовем.

— Начальника штаба немцы вешать повели, — рассказывал Кудрявцев. — Я на дерево возле комендатуры взобрался. Не стерпел, из винтаря немецкого офицера завалил. Ну, они и старшего лейтенанта порешили, и меня настигли. Очухался я много времени спустя. Лесник Гнат Тарасович подобрал меня, на хуторе упрятал. Как выходил, не знаю. Больше трех месяцев я валялся. Встал, ветром качало. Оклемался, Гнат Тарасович обрядил меня под вид хуторского парубка, и подался я на восток, своих искать.

В продолжении всего рассказа Ильин сидел, не проронив ни звука. Временами он поглядывал на Кудрявцева, но видел его не тут, в кабинете, а в лесу, на дальних хуторах, то на слякотных, раскисших от осенних дождей проселках, то на холодных задворках притаившихся сел, запуганных немцами и полицаями. Ему не сложно было представить, что происходило, когда парня схватили полицаи и выпытывали, куда шел, что высматривал. Не партизанский ли разведчик? Одно твердил хлопец, одинокий он, «батька и матку бонбой вбило, шукает, где бы притулиться за кусок хлеба». Добре, что малость украинску мову знал. Но не поверили полицаи. Он стоял на своем и тогда, когда они сунули его руку между косяком и дверью и начисто раздавили три пальца по самый сгиб. Чудом сохранились большой и мизинец. Какой-то коновал обрезал обломки, завязал култышки тряпицей.

Турнули его в группу таких же бедолаг, перегнали на польскую сторону, поместили в лагерь. Там вместе с пленными красноармейцами под конвоем гоняли дорогу строить к торфяному карьеру. Построили дорогу, потом торф добывали, формовали, грузили, перевозили. Что ели, как спали, во что были одеты, обуты, лучше не говорить. Перемерло сколько нашего брата, не сосчитать. Умощена та дорога к карьеру костями. Потом, когда весной этого года разнесся слух, что их куда-то на другое место погонят, довольны были. Хоть на день, на два, а передышка.

Набили ими несколько грузовиков и повезли. Шепотком, от одного уха к другому, передавали жуткую новость, мол, больше они не нужны немцам, везут их в концлагерь, а там — в печь. То они топливо добывали, теперь сами вместо дров будут гореть. Отмахивались обреченно, один конец, избавиться от мучений разом — лучший выход.

Однако живому хочется думать о живом. Кудрявцев припрятал железную полоску заточенную, кусочек от обруча. Ею-то и начал надпарывать брезент в кузове. Рядом сидевший парень помогал. Конвоиры не заметили. Темнеть стало, машины медленно втягивались на взгорок, и Кудрявцев через прорезь вывалился наружу. Удачно упал, шею не свернул, ничего не поломал. В кусты пополз. В последний момент следующую машину занесло на повороте, задним колесом зацепило левую ногу, не всю, а только пальцы, и превратило в крошево. Очнулся оттого, что близко стрельба гремела. Но вскоре стихла. Видно, немцы обнаружили пролаз, постреляли в тех, кто пытался бежать, и поехали дальше.

Он отлежался, потом всю ночь ковылял, опираясь на палку. Добрался до большой фермы, там пастухи приютили его. Нашелся знающий человек, очистил ошметки раздробленных пальцев на ноге. И в этот раз зажило, как на собаке. Лето провел на ферме. Тут Красная Армия подошла, освободила.

Выдали ему справку по всей форме: освобожден, как насильно угнанный немцами. Сажали на поезд. Но еще в тот раз, уходя от Гната Тарасовича, он обещал вернуться, сейчас уехать не мог, не узнав хоть что-нибудь о своей погранкомендатуре, о судьбе бойцов и командиров, с которыми служил. Потому направился сюда. Пока шел, ногу сбил. Добрался до Гната Тарасовича, неделю отлеживался. Он и сказал ему, что командир Ильин здесь. Где же теперь быть Кудрявцеву, как не у своего командира?