Павел Ермаков - Все. что могли

Ильин усмехнулся. Младший лейтенант для бойца гораздо больший авторитет, чем все остальные начальники.

— Как велел, так и будет, — пообещал майор.

Через несколько минут пограничники собрались в небольшом закутке. Здесь пахло известковой и кирпичной пылью, сгоревшим порохом, взрывчаткой. Появился Горошкин, показал подходы к доту. Немцы явно не ожидали удара с тыла, надеялись, просто были уверены, что все подходы к их опорному пункту перекрыты.

Ильин бросил своих бойцов в молниеносную атаку. В окна здания полетели гранаты. Завязались схватки внутри дома. Бойцы растеклись по зданию. Ильин перебегал из одной комнаты в другую, стрелял из автомата, сталкивался с немцами нос к носу, бил прикладом. Спотыкался о кучи кирпича, краем глаза увидел Горошкина с занесенной в руке противотанковой гранатой. Тот нырнул под лестницу, и через несколько секунд тяжело ухнул взрыв.

«Ну, что ты там ждешь, Сапронов? Вот же тебе сигнал», — лихорадочно думал Ильин.

Сапронову как бы передались его мысли, на улице перед домом раскатилось «ура!». Батальон поднялся в атаку. Этим же днем он вышел к Мамаеву кургану.

— Порядок, развалили немцев надвое, — обнимал Ильина незнакомый подполковник из армейской части, вышедшей навстречу батальону. — Теперь будем доколачивать.

Назавтра новая весть всколыхнула наступающие войска: южная группа немцев во главе с самим командующим Паулюсом сложила оружие. Та, что оказалась севернее Мамаева кургана, сопротивлялась, надеясь неизвестно на что, ощерившись дулами пулеметов, стволами орудий и минометов. И Ильин подумал, что, как бы ни устали, ни измотались бойцы за дни наступления, надо сделать и этот, может быть, последний, завершающий многотрудное дело, шаг. Обязательно надо.

В конце января гауптман Богаец вышел из госпиталя. Лечивший его врач с сожалением сказал, что надо было бы еще недели две подержать его на больничном режиме, но русские наступают на харьковском направлении и, очевидно, город скоро будет оставлен, госпиталь должен эвакуироваться еще раньше.

Дорогой парадный мундир Богайца, в котором он ехал на фронт, был залит кровью, порван. Ему подобрали другой, из комплекта полевой одежды. Он оказался велик гауптману, мешком свисал с отощавших плеч, собирался складками под ремнем. Богаец стоял перед зеркалом, узнавал и не узнавал себя. Лицо исхудало, нос и скулы заострились. На побледневшем, с продольными морщинами лбу в суровом изломе чернели брови. Из-под приопущенных тяжелых век угрюмо поблескивали глаза, злая ухмылка кривила тонкие губы.

«Идиот… поделом тебе, — мысленно награждал он собственное отражение увесистыми оплеухами. — На фронт потащился. Захотел к чужой славе примазаться. Нет, в следующий раз пусть сам господин Стронге отправляется туда».

Пока добирался до своего города, к нему несколько раз цеплялись офицеры станционных комендатур. Почему в трудное для армии время он ехал в тыл, а не наоборот? Протез на руке отводил подозрение. Рослого денщика едва удалось отстоять благодаря госпитальной справке, которой он предусмотрительно запасся: гауптман не долечился, ему необходим сопровождающий.

Как бы там ни было, до своего города добрались. На вокзале ветер трепал траурные флаги. Что такое? Встретившийся знакомый офицер объяснил: армии Паулюса больше не существует, фюрер объявил траур.

«Вот она, слава… с обратной стороны», — вновь подумал Богаец, втихомолку радуясь, что счастливо отделался. Вспомнилось, как Стронге при отправке его на фронт напыщенно изрекал:

— Вы едете с благородной миссией. Паулюс — это восходящий полководческий талант, надежда фюрера. Вот увидите, он утрет нос всем этим заносчивым, чванливым фон Бокам, фон Леебам, упустившим победу под Москвой и Петербургом.

Значит, не утер, самому расквасили. Э, какое ему теперь дело до Паулюса? О себе надо думать.

Опять, как много раз было с ним за время лечения в госпитале, его охватил, придавил кошмар того, что случилось там, на степной дороге, при подъезде к Сталинграду, куда спешил он, распираемый восторгом от предстоящей встречи со знаменитым генералом. Ноги ослабли, он присел на скамейку.

Перед глазами снова, будто наяву, вспухло пламя взрыва. Оно слепило, колющей болью, казалось, раздирало черепную коробку. Богаец уцепился за холодные доски скамейки, как хватался тогда за сиденье в кабине грузовика. Ему чудилось, он и сейчас падал вместе с машиной, его продирал мороз, будто опять увидел выскочивших из метели, похожих на дьяволов людей в маскировочных костюмах. Один из них особенно близко подбежал к грузовику, закричал: «Заходи-окружай, бей-молоти немчуру поганую, так ее разэтак…» Полоснул из автомата по кабине, пуля ударила его в плечо. В какое-то мгновение ему показалось, он где-то видел это скуластое лицо, освещенное пламенем горевшего бронетранспортера. Голос, перекрывший звуки стрельбы, тоже слышал. Не могло все это померещиться.

Денщик, которому он не доверял, спас его. Вытащил из снега, доставил в госпиталь. Все повторилось, как под Москвой. Лишь с той разницей, что в этот раз ему ничего не отняли. Но вполне могли отрезать ноги, потому что он их основательно подморозил. Воспаление легких подхватил. Два с половиной месяца провалялся на койке.

Но где же видел то лицо, почему оно не выходило из памяти? Сколько их, разных, непохожих прошло перед ним за полтора военных года. Растерянных, угодливых, мучившихся в корчах при допросах и расстрелах, озлобленных. То, замеченное им в метели, не относилось ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим. В нем была отвага и ненависть. Вид человека, его голос преследовали Богайца во сне и наяву. И только когда ехал с вокзала на машине со знакомым офицером, неожиданно вспомнил того человека. Сейчас увидел его не в заснеженной степи, а на скользкой после дождя проселочной дороге, в низко надвинутой на лоб зеленой фуражке. Тот же голос, как и тогда, крыл по-русски, те же глаза свирепо сверкали из-под козырька. Это он достал гранатой машину Богайца и чуть не спровадил его на тот свет.

Верилось в такое с трудом. Скорее, вовсе не верилось. Где тот человек был осенью сорок первого, и где теперь он увидел этого? Но сбросить с себя наваждение гауптман не мог. Оно будоражило, разрасталось в нем, его трясло от мысли, что все происшедшее с ним с самого начала, то есть с сентября тридцать девятого, связано с русскими, в том числе с этими людьми в зеленых фуражках. Все затянуто тугим узлом. Он, Леопольд Богаец, должен разрубить этот узел.

Наместник Стронге встретил так, будто ничего не случилось, словно гауптмана не коснулась смертельная опасность. Не требовал от Богайца рассказа о поездке, сразу обрушил гнев на Паулюса: