Анатолий Галиев - Взлетная полоса

Когда, удивленный скрежетом и стуком в цеху, часовой заглянул в воротца, главный приезжий спец, в расстегнутой рубахе, с всклокоченными волосами, зажав в зубах трубку, с треском отдирал щипцами обшивку, выдергивал оцинкованные гвозди и шурупы, швырял матерчато-фанерные обрывки на пол, разворачивал сверху ломом фюзеляж, вышибал кницы, пилил ножовкой стрингеры. Дерево поддавалось трудно, обшивка лопалась с хрустом. Казалось, что Томилин в ярости разносит уцелевшую часть фюзеляжа, довершая разгром, начатый аварией. Часовой уже хотел было бить тревогу, но потом понял, что Томилин намеренно «раздевает» самолет, обнажая часть каркаса, и внимательнейшим образом разглядывает каждый обломок и брусок.

— И черт с ними, с этими Селезнями, Данечка! — сидя на крыльце особняка и прижавшись к мужу плечом, говорила нарочито беззаботно Маняша. — Ну, пожили — и хватит. Не вышло у тебя, так и что ж! Не каждому же такая умственность дана! Довольно тебе самого себя в три кнута хлестать, без передыху гнать и гнать. Поедем до Севастополя, до человеческой службы. Там тебя никто не посмеет унижать, перед тобой свой чин показывать. Твое дело какое, Дань? Пилотское! Вот и будешь ты опять летать. Да и для ребеночка морской воздух будет очень полезный, фрукты южные, виноград…

Щепкин недовольно морщился, но помалкивал: понимал, что утешает. Коля Теткин сидел на веревочных качелях и, уныло свесив босые ноги, вздыхал. Солнце уже плавилось на закате, красило крыши Селезней золотом. Волга просвечивала сквозь береговые ивы — темная и покойная.

— А Томилин этот, — продолжала журчать Маняша, — нехороший он, крученый…

— Не хватало мне еще бабьи байки слушать! Помолчи! — недовольно огрызнулся Щепкин.

— Ты бы сходил, Колюня, в цех, поглядел, что там, а? — вздохнула Маняша.

— Не пойду я туда, — глухо ответил Теткин. — Я человек невыдержанный, Марья Степановна, и за себя поручиться не могу. Вот как вижу этого профессора, так рука сама собой к полену тянется…

…Томилин между тем, присев, пригляделся, сильными ударами выбил через отверстие в днище коробчатую реданную «доску». С трудом переводя дыхание, поднял деталь, тяжелую, как из чугуна, от напитавшейся влаги, перенес на верстак. Приглядевшись, слегка стукнул молотком. «Доска» распалась, половины ее соединяли только древесные волокна. То, что она расколота поперек, Томилин уже догадывался по характеру разрушений, но ему нужно было убедиться в этом. На набухшем от воды дереве еле заметную трещину обнаружить было трудно. Но он предвидел ее и, убедившись в ее реальности, понимающе усмехнулся. Если бы Бадоян с перепугу не запретил Щепкину даже подходить к машине, тот и сам, наверное, уже разобрался бы. По расчету, реданная «доска» должна работать на двух опорах. При взлете и посадке именно на нее обрушивалась вся нагрузка. Видимо, когда Щепкин разгонял лодку на взлет, двух-трех крепких ударов о волну хватило для того, чтобы доска треснула и сместилась назад. А когда самолет встал «на попа», она снова осела в своих гнездах. Вот почему она и казалась целехонькой.

Томилин сбросил ее на кирпичный пол, грязный и взмокший, уселся на верстак, потянулся к кувшину с квасом, громко булькая, жадно пил. Плечи болели, нестерпимо ныли ободранные в кровь пальцы. На полу горой громоздились ошметки обшивки. От всей передней части амфибии почти ничего не уцелело.

Юлий Викторович довольно насвистывал, покусывая черенок трубки. Все-таки есть порох в пороховницах, чутье его не подвело. Лодка была просчитана правильно. Ни Щепкин, ни Теткин, ни их консультанты из ЦАГИ не ошибались — ошиблись здешние мастера, которые не заметили в плотной древесине скрытого изъяна.

Юлий Викторович задумался. Чувство довольства своей дальновидностью проходило. Перед кем гордиться? И что теперь? Пока только он знает, что ничего особенного не случилось. Просто нужно более тщательно и качественно собирать реданную систему, весь фюзеляжный набор в передней части. Крепко надо греть «американца» Бадояна. Чтобы не кричал, что у них все на тип-топ, как на лучших заводах мира, а занимался бы делом. Но будет ли это дело — теперь зависит только от него.

Еще вчера Кучеров сказал, криво усмехаясь:

— За меня не беспокойся… Машинку останется только упаковать в коробочку и бантиком перевязать! Никто и не пикнет. Еще и благодарны нам будут — спасли, мол, лодчонку!

Если он, Томилин, сейчас скажет всем, что машину можно довести до ума только в его КБ, кто возразит? Про заводской брак можно и промолчать, мало ли от чего могла треснуть доска. Да, впрочем, о чем он? Одного его слова будет достаточно. И, если честно, разве нет у него этого томительного и радостного желания — чуть-чуть подработать конструкцию, изменить слегка компоновку приборов, словом, навести тот изящный лоск, что придаст амфибии внешне более элегантный вид, и тогда это будет то, чего все ждут от него: из нелепой фанерной коробки он, Томилин, за немыслимо короткий срок дает новую машину. Самоделка каких-то безымянных чудаков превращается в настоящий боевой самолет. И в его, Томилина, триумф… Что касается расчетов, Кучеров достаточно опытен, чтобы навести туману. Но что из этого последует? Юлий Викторович подошел к ведру с водой, долго смотрел на свое отражение. Из зеркального пятачка воды на него смотрело мокрое от пота, измученное лицо.

Он ударил ладонью по отражению, начал плескать в саднящее лицо. Болезненно поморщился: не виляй, Юлий, прекрасно ты знаешь, что из этого последует! Щепкину как конструктору — конец. И будет это подлость, потому что машина у них уже есть, скверно собранная, но настоящая, их машина. В том шубинском зерне, которое они бережно и любовно взрастили.

Так что же выходит? Сам-то он и впрямь ни на что самостоятельное не способен? И Юлий Викторович, расхаживая по цеху, покашливал, нервно грыз трубку, снова пил квас из запотевшего жбана, косился на тень часового, падавшую из ворот на пол цеха, думал-думал, горько и иронично, стараясь прийти к какому-то определенному решению. Вот оно как повернулось, Юлий! Вот как!

Сегодня, сейчас, вот здесь решается, наверное, самое главное. Если он заберет машину, то это и будет окончательный приговор самому себе. Вот здесь, в этом примитивном цеху, раз и навсегда он признается в том, что горше любой муки: да, его опередили другие…

Когда часовой еще раз заглянул в цех, то увидел Томилина сидящим у верстака. Тот что-то лихорадочно писал в толстом блокноте, то и дело выдирая из него листки и аккуратно складывая их отдельной стопкой. Лицо усталое, серое, на лопатках под рубашкой подсыхают пятна пота, шляпа свалилась на пол, но он этого не замечал.

Красноармеец с сожалением посмотрел на обглоданный скелет самолета и тихонько вышел.