Богдан Сушинский - Плацдарм непокоренных

— Ну, щель — это тоже неплохо, — успокоительно отметил капитан. — Передохнем возле нее и двинем дальше.

Андрей подтянул тело поближе к впадине, буквально свалился вниз на кисти рук и, перекувыркнувшись через себя, больно задел подбородок перевалившимся через голову автоматом.

Прежде чем подняться и осмотреться, он ощутил под руками снежную крошку. И струю холода. А уж потом сумел различить луч серого, пробивающегося сквозь туман и снежную пелену, дневного света, струящегося откуда-то сверху.

— И как это ты заметил, что здесь светлее? — устало спросил Андрей, все еще не видя Хомутова.

Здесь можно было наконец разогнуться, но, поднимаясь на ноги, капитан вдруг почувствовал, что спина разгибается очень неохотно, словно приходится приподнимать весь этот мощный каменный свод.

— Со страха это. Боюсь я, — зачастил словами Хомутов. — Боюсь, не могу. Помогите выбраться отсюда, Христом-Богом молю вас. Там, в большой штольне, еще как-то терпелось. Но когда начали пробираться к этой чертовой пещере…

Наконец проявился и силуэт Хомутова. Капитан увидел, как, просунув в щель обе руки, боец пытается расширить ее. Какое-то время капитан безучастно наблюдал за его усилиями, упершись теменем в холодный свод пещеры и подставив лицо довольно сильной струе свежего, пахнущего рекой (или, может быть, только так казалось) морозного воздуха. Он вдыхал его, чувствуя, что постепенно пьянеет. До головной круговерти — пьянеет.

Только теперь Андрей понял, какая жуткая нехватка кислорода в этом порядочно загазованном чертовом лазе.

— И все-таки нужно было ползти за Звонарем, — проговорил он, тоже инстинктивно подаваясь поближе к щели. — Мы тут зря теряем время, ефрейтор. Передохни маленько, и возвращаемся, пока своих не потеряли.

— Здесь надо, комендант. Щель эту расширить. Может, давайте, гранатой рванем и выберемся отсюда.

— С поднятыми вверх руками, да прямо в руки немцам? Ты забыл, что все плато уже в руках врага? Две минуты тебе на отдых и возвращаемся.

Хомутов промолчал. Он сопел, как обиженный, поставленный в угол мальчишка, и молчал. Однако Беркут интуитивно чувствовал, что за этим молчанием что-то скрывается. Все прояснилось, когда ефрейтор вдруг проворчал:

— Никуда ваш Звонарь не ползал — вот что я вам скажу, товарищ капитан. Врет он все.

— То есть как это «не ползал»? Вы о чем это, Хомутов?

— Атак. Никуда. Совсем. Ничего он не исследовал. Во всяком случае, этот чертов лаз он не проходил, точно знаю.

— Но ведь он уверял нас, что изучил его. Кстати, говорил он при тебе.

— Говорить-то говорил. При всех. А толку? Сам погибнет и нас погубит. Всех! Это же антихрист, а не человек.

«Не может такого быть! — не поверил ему капитан. — Звонарь прошел этот путь, конечно же прошел! Хомутов попросту запаниковал, а потому лжет! Стоп, а если не лжет? Что если эта щель и в самом деле остается нашей последней надеждой? Если ее действительно стоит расширить, а затем дождаться ночи и прорываться к развалинам охотничьего домика?».

Он вынул из-за голенища немецкий штык-нож и, молча отстранив Хомутова от щели, принялся раздалбливать ее. Возможно, Звонарь и Мальчевский уже достигли какой-то заветной пещеры и теперь сидят-отдыхают у входа. А если не достигли и задыхаются в каком-нибудь тупике. Однако заставить Хомутова вернуться в лаз прямо сейчас он не мог. Оставлять самого тоже нельзя. Следовательно, нужно было попытаться расширить щель, дать ему возможность отдышаться и успокоиться.

То, что выбраться через эту трещину на поверхность не удастся, Беркут понял очень скоро. Если она понемножку и расширялась, то лишь узкой щелью между двумя огромными каменными глыбами. Тем не менее капитан сбросил шинель и минут десять упорно орудовал штыком, не обращая внимания на стоявшего рядом, тяжело дышащего ефрейтора.

— Да, все, все! — вдруг опять занервничал Хомутов. — Тут и юродивому понятно: не выберемся. Даже если целый месяц долбить.

— Ничего, если понадобится — будем пробиваться месяц, — спокойно охладил его капитан, опасаясь, как бы это признание ефрейтора не вылилось в очередной приступ истерики.

— Подохнем мы здесь уже через неделю — вот что произойдет.

— Почему подохнем. У нас еще есть возможность вернуться к хутору, к нашему госпиталю и рации. Тем же путем, которым добирались сюда.

— Тогда почему мы не возвращаемся? — вдруг воспрянул духом Хомутов. — Ведь действительно там наши ребята, вместе и продержимся.

— Стоп, тихо, — осадил его Беркут.

Голоса. Совсем рядом. Еще не разбирая отдельных слов, Андрей уже уловил, что говорят не по-немецки.

— Наши. Так ведь там — уже наши! — схватил его за рукав ефрейтор.

— Молчать, Хомутов, молчать! Там не может быть наших. Пока что наших там быть не может.

— Но матерятся-то по-русски.

— Полицаи тоже все еще предпочитают по-русски. И власовцы. Полицаи это, понял, ефрейтор, полицаи!

— …Провинциальные мерзавцы, — неожиданно послышалось сверху. — Теперь они еще хотят превратить нас в собак-ищеек. Что ты увидел там, Романов?

— Щель. Небольшая, на вход не похожа, но…

— И все?

Беркут отступил от трещины и потянул за собой Хомутова, предупредительно зажав ему при этом рот.

— Полицаи обнаружили щель, — предупредил ефрейтора, хотя тот и сам должен был понять это.

— Может, здесь они и сидят, — донеслось с поверхности плато. Лица Андрей не видел, только полу шинели. Кончик ее опустился прямо в трещину. — Граната у тебя еще есть?

— Не сметь обращаться ко мне на «ты»! Я что, непонятно объяснил вам всем, провинциальные мерзавцы?!

— А кто ты теперь такой? Ты и есть «ты», — с наглым спокойствием ответил тот, кого назвали Романовым, отступая от щели. — Впрочем, гранату сюда не протолкнуть. Мину бы какую-нибудь заложить, или тротиловую шашку.

«Провинциальные мерзавцы»?! — только теперь вдруг Андрей понял, что так поразило его. Он знал только одного человека, который любил повторять эту фразу, — им был поручик Белой гвардии Розданов. Вот именно, поручик Розданов. А что, тот же цинично-жесткий тон, та же неподражаемая интонация.

Однако знал Беркут и то, что бывший поручик Белой гвардии, а затем начальник районной полиции, отказавшийся сжигать хутор вместе с его жителями (да, как это ни странно, отказавшийся!) застрелился в тюремной камере. На его глазах.

— Все-таки дай гранату, ты, «ваше благородие»! И с «мерзавцами» своими поосторожнее. Пока тебя только разжаловали. Но скоро и вздернут. С фанерной дощечкой на груди: «Он продался коммунистам».

— Своей гранатой я распоряжусь сам. И вообще пшел вон! Пшел-пшел! — рявкнул Розданов. Теперь Беркут окончательно признал его, хотя и отказывался верить. — Романов, видите ли! Святая для Руси, императорского рода, фамилия, и вдруг такому быдлу! Провинциальный мерзавец!