Богдан Сушинский - Река убиенных

Через два дня машина, за рулем которой находился один из офицеров СД, увозила Смолякова и Зверянина, двух русских дипразведчиков, на юг, в сторону Мюнхена. Когда лжедипломатов усаживали в машину, они выглядели почти счастливыми. Все прежние страхи, которые до сих пор изводили их: действительно ли германские власти отпустят их, или же вся эта затея с переездом в Берлин, отелем и задушевными беседами — всего лишь гестаповский спектакль, окончательно развеялись. Посол и Москва уже знают, что они в Берлине и что сегодня их отправляют по тому же маршруту, по которому уже проследовал спецпоезд с остальными русскими дипломатами. Перед отъездом Деканозов получил возможность поговорить со Смоляковым по телефону. Так что, уезжая, эти двое русских прекрасно понимали, что каждый километр, отделяющий их от Берлина, — это километр, отдаляющий и от виселицы, уготованной большинству агентов их разведгруппы, которые томились сейчас в подземельях гестапо.

Однако чем дальше они удалялись от границ Германии, тем настроение дипразведчиков становилось все более мрачным. Из сообщения, которое лейтенант Зарански сделал из Будапешта, Шелленберг понял, что русские уже даже не пытаются скрывать своего страха перед Деканозовым и последующим расследованием, ожидающим их в Москве: провал группы, арест, признания в гестапо и СД, наконец, эта задержка в Берлине и поездка отдельно от группы… Все, все срабатывало теперь против них, и в откровенных беседах с переводчиком и гидом Смоляков настойчиво намекал на то, что, представ перед Деканозовым, они готовы сделать заявление о том, что не желают возвращаться в Советский Союз.

— Объясните им, унтерштурмфюрер, что их внезапно вспыхнувшая любовь к Третьему рейху остается без взаимности, — коротко наставлял Шелленберг своего курьера. — Вот когда в Москве им удастся пройти через проверку коммунист — гестапо, тогда мы можем вернуться к разговору об их чувствах. А пока что… от их возвращения зависит освобождение нашего посла в Москве.

Однако русских это не успокоило, и, пребывая на кратковременном отдыхе в Софии, Зарански уже панически извещал бригадефюрера, что опасается, как бы русские не ударились в бега. На протяжении всей дороги от столицы Венгрии до столицы Болгарии они распаляли свое воображение рассказами о терроре, развязанном коммунистами в тридцать седьмом году, и о тысячах земляков, которые были расстреляны, погибли в концлагерях или же до сих пор томятся в них.

— В Софии наверняка есть в продаже русская водка, — дал мудрый совет Шелленберг. — Предложите своим русским по стакану этого пойла, как обычно русские офицеры предлагают его своим солдатам перед атакой. Думаю, это их взбодрит, а главное — разбудит ностальгию по родине.

Еще почти сутки Зарански вместе со своими русскими прохлаждался в каком-то провинциальном отеле на краю Свиленграда в ожидании прихода поезда с германскими дипломатами. Москва умышленно задерживала его, пока не получила сообщение своего бывшего посла в Германии Деканозова, что два его дипсотрудника уже прибыли в Свиленград.

Лейтенант Зарански готов был сразу же сдать их под попечительство посла и убраться восвояси, но Смоляков дал понять, что оставшееся время он и его коллега хотели бы провести вне поезда. И лейтенанту, а также прибывшему в Свиленград представителю Министерства иностранных дел Германии пришлось убедить Деканозова, что разведчики переступят порог вагона, как только поезд с графом Шуленбургом покажется по ту сторону болгаро-турецкой границы. В то же время к русским приставили двух местных агентов абвера и полицейского, чтобы не позволить дипшпионам бежать, скрыться, уйти в подполье.

А как только поезд с русскими оказался на территории Турции, из Берлина пошла шифрограмма в Москву, где один из резидентов получил приказ проследить за судьбой этих двух данцигских неофитов от разведки, которые еще могли им пригодиться.

Плесенная прохлада, удушливо обволакивающая тишина подземелья, бетонная сырость казематов… Непонятно только, почему он воспринимает все это так, словно в доте оказался впервые? И откуда это страстное желание поскорее выбраться отсюда, увидеть свет поднебесья, вдохнуть глоток мятного воздуха речной долины; этот навязчивый страх быть навечно закрытым здесь, заживо погребенным? Ведь привык же к «дотовой» жизни, приучили. Неужели какое-то подсознательное предчувствие? Кожухарь негу наслал: трава, река… Красота поднебесная. А теперь вот…

«Божественно! С ромашек начнем: убьет — не убьет, — резко одернул себя лейтенант. — Сейчас это именно то, что нужно».

Впрочем, все эти предчувствия-гадания остались при нем, а перед гарнизоном Громов предстал вполне естественно, даже буднично. Словно на несколько часов отлучался по командирским делам, и вот, снова вернулся к рутинной гарнизонной жизни.

Дзюбач знал, что для знакомства с новым командиром бойцов полагалось построить, сделать перекличку… И был очень удивлен, когда лейтенант отменил построение, сказав, что сначала нужно познакомиться и поговорить с людьми в нормальной, «человеческой» обстановке.

Прежде всего он пошел в артиллерийскую точку, где в специальных отсеках-капонирах стояло два орудия. Лейтенант понимал, что пока противник — на противоположном берегу и поначалу бои будут вестись не за дот, а за Днестр, за переправы, участие в них дота будет зависеть исключительно от меткости пушкарей. А хотелось, чтобы оно было заметным.

— Стрельба напрямую — это понятно, — обратился он к младшим командирам. — А если по дальним подступам, по закрытым целям?

— Да что вы волнуетесь, лейтенант? Мои гайдуки свое дело знают, — снисходительно, чуть ли не похлопывая нового коменданта по плечу, успокоил его командир артиллерийской точки сержант Крамарчук. — Все ориентиры засечены, таблицы для стрельбы имеются. Одно только плохо.

— Что именно? — напрягся Громов.

— Проверить их пока невозможно. Куда ни пальни — везде свои. Можно бы и пальнуть, так ведь не поймут, обидятся.

— Ничего, долго томиться вам не придется. А пока проверим себя без пальбы. Расчет, первое орудие к бою!

— Гайдуки, первое орудие — к бою! — сразу же по-своему «уточнил» команду Крамарчук. Лет двадцати шести — двадцати семи, чуть выше среднего роста, широкоплечий, грубоватое, но все же привлекающее сдержанной мужской красотой скуластое лицо, отменная, «гренадерская», как говорили у них в училище, выправка… Глядя на этого «гренадера», Громову трудно было поверить, что Крамарчук не кадровый военный (он узнал это от Дзюбача); что армию он отслужил еще несколько лет назад и до самой войны работал машинистом каменного карьера. Уж больно отчетливо виделось ему в этом парне нечто истинно солдатское.