Богдан Сушинский - Опаленные войной

«Врубель! Микеланджело! Рафаэль! — Еще в детстве Орест заметил, как самозабвенно был влюблен его отец в имена великих художников, скульпторов, реставраторов. Он обращался к ним в самых неожиданных ситуациях, провозглашал как заклятие, словно имена эти были девизом всей его сумбурной жизни. — Врубель, Веласкес, Андрей Рублев… Мы живем в страшном мире, сын мой. Страшном, вконец одичавшем, духовно обнищавшем мире. И лучшее, что мы можем сделать, сын мой, это не замечать его. Мы с тобой должны создавать свой собственный мир. Создавать его по законам искусства, и жить тоже по этим же законам».

Отец был художником-самоучкой, архитектором-самоучкой, строителем-самоучкой, скульптором — и тоже самоучкой. Если бы общество было справедливо к Мечиславу Гордашу, оно бы признало в нем гения-самоучку. А если бы он жил не в глухом провинциальном местечке Подолии, а в Париже или Венеции, то даже не нуждался бы в таком признании, настолько очевидной была бы его гениальность. Впрочем, порой Орест задавался вопросом: «А мог ли появиться подобный феномен где-либо вне украинской Подолии и вне этого забытого богом местечка?»

Жизнь часто сталкивала Мечислава Гордаша с художниками из разных городов, и всякий раз он придавал этим встречам особый, потайной смысл. Он жадно ловил каждое слово, произнесенное этими художниками из Ленинграда, Москвы, Одессы, Загорска; он вбирал в себя пафос их речей, апломб суждений и поведения.

Как со временем открыл для себя Орест, его отец был непревзойденным мистификатором и прекраснейшим актером какого-то демонического, нероновского (от императора Нерона) темперамента.

Время от времени некоторые из его коллег-художников наведывались в их огромный неуютный дом, больше похожий на разоренный варварами музей или совершенно запущенную мастерскую художника, нежели на нормальное сельскоместечковое жилище. Орест получал возможность убедиться в том, с каким благоговением внемлет его отец словам этих непризнанных сельских богомазов-заробитчан, вынужденных скитаться по селам, из прихода в приход, из одного районного «Музея трудовой славы» — в другой, подрабатывая на примитивных скульптурах для райцентровских парков да плакатах и портретах «передовиков колхозного движения». Но при всем при этом — из их уст то и дело слетало: «Тициан, Рафаэль, Микеланджело, Андрей Рублев!..» Непризнанные, полунищие и в большинстве своем бесталанные, они сотворяли свои собственные мирки у подножия духовных и творческих миров великих от искусства, как ласточки, лепящие свои убогие болотяные гнездышки — на триумфальных арках европейских столиц. В этом заключалось их духовное выживание, в этом суть их спасительного мирка.

— Это сержант Вознюк беспокоит вас, товарищ комендант.

— Как твоя рана, сержант? — Громов протер пальцами запыленные, покрасневшие от усталости глаза, однако попавшая в них с пальцев цементная пыль только усилила рези.

— Терпимо. Тут какой-то сумасшедший крикнул в амбразуру: «Позвони в 120‑й дот, спроси, жива ли Мария Кристич!» Форменное дело — сумасшедший.

— Жива ли Кристич? — удивленно переспросил Громов. Не выпуская из левой руки трубки, он налил себе в правую воды из кружки, плеснул в глаза, чтобы прямо из глаз капли спадали на пол, а не стекали по запыленному лицу. — Кто это был?

— Знаю только, что сумасшедший. И совершенно не понятно, как он пробрался сюда.

— Кто бы он ни был, скажи ему, что жива. И потом, почему ты считаешь, что спрашивать об этом могут только сумасшедшие?

— Не в этом дело. Дот был окружен немцами. Так он с пулеметом пробился, выбил их из окопчика, оттеснил к берегу и минут десять охранял дот, давая нам возможность выйти и отступить. Но мы не поняли его замысла и помогали, сидя в доте.

— Зря вы так.

— Да и рано пока что уходить. Приказ не велит.

— Тоже верно. Послушай, а как этот парень выглядел?

— На голове пилотка. Волосы длинные, как у монаха. Солдат не солдат, а черте что. Форменный пономарь.

— Кажется, я знаю, кто это. — И мысленно сказал себе: «Гордаш». — Где он сейчас?

— В окопчике, у входа в дот.

— Мария Кристич жива. И даже не ранена. Так и передай ему.

— Если только успею. Если его не скосят.

— Успеешь, сержант, успеешь.

Громов слышал, как Вознюк положил трубку рядом с аппаратом и, очевидно, бросился в пулеметную точку, через амбразуру которой можно было поговорить с этим самым «пономарем». Теперь Андрей уже не сомневался, что речь идет о Гордаше, однако на сей раз неусыпная мужская ревность его молчала. Вместо этого он живо представил себе, каково было семинаристу прорываться к двери блокированного немцами дота и каково, ожидая ответа, отстреливаться из «поддотного» окопчика.

Тем временем трубка доносила до Громова приглушенные отзвуки боя, которые изредка прерывались разрывами снарядов, ложившимися уже здесь, у «Беркута». Причем ложились они все ближе и ближе, напоминая, что каждая последующая минута может стать для кого-то из его гарнизона роковой. И вообще… «снаряды ложатся все ближе» — вот она, формула их нынешнего армейского бытия. Независимо от того, побеждают они или же обречены на гибель.

— Сообщил! — прорвался наконец через этот грохот голос сержанта. — Он просил передать Марии поклон. От Гордаша. Сказал, что вы его тоже знаете.

— Будем считать, что знаю. Где он сейчас?

— Ушел. Понял, что оставлять дот нам не велено, и ушел. Сейчас пытается прорваться на гребень, к лесу. Тут как раз еще несколько бойцов подоспело, спешенных кавалеристов. Так что, может, ему и повезет.

— Почему же ты не впустил его в дот?

— Отказался. Я, говорит, только хотел привет Марии передать, а подземелий не терплю. Ничего себе «привет»: через сотню смертей прорваться к амбразуре!

— Нужно было заманить, сержант; получил бы отличного бойца.

— Не знаю, каким он был бы бойцом, но, как видно, есть люди, которых даже война с ее смертоубийством образумить не способна. «Я, — кричит в амбразуру, — только для того пристал к группе и прорывался, чтобы спросить, жива ли Мария Кристич!» Это же надо! Оказывается, у нас в доте он тоже был. С младшим лейтенантом беседовал, когда вашего «Беркута» искал. Просто я не видел его тогда.

— Если прорвется еще раз — тоже говори: «жива». И передавай от нее привет. Сколько бы раз не прорывался.

— Думаете, снова прорвется? — почему-то приглушенно, почти шепотом, спросил Вознюк.

— Иначе кто всерьез поверит, что он действительно ошалевший? Должен же быть на этом поле брани хоть один человек, ошалевший не от страха перед смертью, а от любви.

— Как бы там ни было, а Гордаш этот нам подсобил. За это мы его парой гранат премировали, потому что патроны в его «дегтяре» были на исходе.