Вадим Кожевников - Пётр Рябинкин

Полоса фронта извилисто тянулась на сотни километров. По обе стороны обоюдно внимательно нацелены сот-; ни, тысячи стволов, чтобы выбросить по команде тысячу тонн металла. Подразделению Рябинкина в этом гигантском пространстве назначена самая малость, в общем ходе сражения на оперативной карте даже не отмеченная. Но от степени постижения своей малой задачи и доблести ее осуществления тысячами подобных рябинкинскому подразделений зависел исход всего сражения, плацдарм которого равен был территории среднего европейского государства и получил впоследствии название Орловско-Курского.

Конечно, Петр Рябинкин в такой же мере не знал планов высшего немецкого командования, в какой и своего собственного, армейского, и даже дивизионного.

Но, размышляя над состоянием ничейной полосы между нашими и немецкими оборонительными рубежами, Рябинкин приходил к выводу: сами немцы до сих пор не делают проходов в своих минных полях, — стало быть, они не собираются наступать. А если наши саперы не зачищают проходы в немецких минных полях, это означает то же самое и с нашей стороны. А такого долго быть не может.

Рябинкин говорил поучительно: «Любовь у солдата к жизни в чем выражается? В окопе в полный профиль. Тогда он личность неприкосновенная…»

Инженерные сооружения на этом рубеже были исключительно капитальными, что вызывало у бойцов даже нездоровые настроения. Солдаты считали, что сейчас расходовать столько строительных материалов на оборону не следует, ведь немец разрушил такое множество городов и сел.

По наблюдениям за передним краем врага выходило, что он также оборудовал свою оборону капитально, затратив на нее столько материалов, сколько было бы потребно на строительство многих городов. И это вызывало дополнительную ярость у бойцов, душевно страдающих оттого, что немец тащит этот стройматериал с захваченной им нашей земли.

Никто из солдат, конечно, не выражал Рябинкину своего желания умереть за экономию строительных материалов, столь нужных Отчизне. Но неудовольствие крепостными сооружениями на переднем крае они высказывали, ядовито осведомляясь у Рябинкина: «Настлали уже на КП дивизии паркет или еще не успели?» Все это сопровождалось огневым затишьем. Даже испытанные фронтовики, способные высыпаться и во время артобстрела, привалившись спиной к стенке окопа, сейчас, в хорошо оборудованных блиндажах, страдали нервной бессонницей от непривычной тишины.

Страдал такой же бессонницей и Петр Рябинкин. Среди ночи он выходил из блиндажа, бродил по траншее, вглядывался в передний край врага, откуда бесшумно взлетали ракеты, горящие белым, мертвенно-химическим светом над пустынным пространством, зажатым между двумя оборонительными рубежами.

Июньское небо, обвешанное крупными чистыми звездами, выглядело непривычно порожним от ночных бомбардировщиков и оттого, что оно, пустое и беззвучное, казалось притягивающим своей бездной, опрокинутой над притихшей землей.

Пахнущие свежим тесом лестницы примкнуты к стенам окопов. По ним должны подниматься бойцы, исполняя приказ атаковать врага. Но сейчас ступени лестниц чистенькие, не обтертые ногами. Древесные сооружения, никуда не ведущие.

Какое самообладание должен иметь человек, чтобы подняться по этой лестнице в момент начала сражения, с каждой ступенью ее приближая себя к огненному гремящему шквалу, который будет катиться ему навстречу по земле, калеча ее и все, что на ней! Подняться по ступеням этой лестницы будет уже подвигом.

— Вот, — сказал сипло Парусов, небрежно хлопая ладонью по чистой ступеньке, — хорошая плотницкая работа. Но и та может скоро рассохнуться без употребления. — Спросил: — Никак не пойму, не то мы фрицев бережем, не то они нас. Говорят, на войне не соскучишься. А вот, оказывается, бывает…

— Значит, такая задача — перейти в жесткую оборону, — сухо сказал Рябинкин.

— А для кого она жесткая — для нас или немцев?

— Силы накапливаем, не понимаешь?

— А немец, он не накапливает? — сердито сказал Парусов. — Слушаю вот по ночам его сторону, ушами понимаю, все время у него там передвижение, а головой не понимаю, чего мы ждем.

— А нашу сторону ты прослушиваешь своими ушами?

— Есть солидный шумок, правильно, — согласился Парусов.

— Ну, значит, все, — строго сказал Рябинкин.

— Я ведь почему без боя тоскую, — скорбно сказал Парусов. — Меня жена уважает за то, что я на фронте воюю. Работает она сейчас, как мужик, в рыбачьей артели. Людей кормит. Всю нашу семью содержит. Ноги у ней пухнут, от ревматизма. Летом в валенках ходит, а ведь в мирное время туфли — только на высоких каблуках и размер тридцать шестой, каждая ступня в мою ладошку величиной. Это же понимать надо. — Произнес с ожесточением: — Поэтому я и желаю окончательно и безотлагательно с фашистами кончать, и канителиться с ними больше моего терпения нету. — Помолчав, произнес извиняющимся тоном: Конечно, каждому из нас невтерпеж. Но тут в обороне особо мысли о доме вонзаются, и никуда от них не денешься. — Пояснил: — В бою что? Жена не овдовела, ребята не осиротели, — значит, порядок. — Признался; — Когда боя нет, я солдат никудышный, одна штатская жизнь мерещится.

— Ведь ты орденоносец, — напомнил Рябинкин, — на тебе уже девять танков числится.

— Танки бить — это моя петеэровская должность, а сейчас я все равно как безработный.

— Ты же с пополненцами занятия проводишь! Опыт им передаешь.

— Обучаю владеть оружием, — вяло согласился Парусов. — Но главное им надо самостоятельно достичь.

— Что именно?

— А вот такое, когда ты против него лежишь, ноги раскинув, на локти упор. Глазом в прицел и палец на спусковой скобе, он на тебя, а ты по нему, а ему хоть бы что, а ты все-таки бьешь, потому что, пока ты человеком числишься, свое человеческое перед ним не теряешь. За твоей спиной люди, которые на тебя надеются, уважают, что ты петеэр. Ну и сам потом удивляешься, как это ты в сторону не сполз, когда все естество в тебе просилось — ползи. А ты, выходит, свое естество превозмог, выстоял. И от этого перед самим собой потом становится приятно.

— Значит, и в бою бывает радость?

— А как же, обязательно! Через такую радость и смерти бояться забываешь. — Сказал уныло: — Храбрый солдат, он всегда веселый.

— А чего же ты не такой?

— Я человек семейный, к жене сильно привязанный, как боя нет — обратно к ней тянет. Она у меня лучше всех. И товарищ, и друг, и жена. Сразу все вместе. — Произнес убежденно: — Ежели меня подобьют, тот, кто на ней после меня женится, очень обрадуется, даже не поверит, что такие на свете бывают, самые лучшие. — Парусов смолк, прислушиваясь, сказал снова озлобленно: Тихо, как в погребе. Зарылись в нашу землю. А мы их терпим…