Богдан Сушинский - Живым приказано сражаться

– Забросить-то нас забросили, вот только подготовить для таких маневров забыли, – проворчал Вантюшин, тридцатилетний крепыш с багрово-красным, будто обожженным, лицом. – И тебе, командир, надо об этом помнить. Мы про твои лихачества наслышаны. Однако ты – кадровый. И действительно подготовленный…

– Готовить, красноармеец Вантюшин, будем сами себя. Война устроила нам ускоренные курсы, – мрачновато улыбнулся Громов. Он знал: рано или поздно кто-то напомнит ему, что от них, обычных красноармейцев, нельзя требовать чего-то необычного в этом рейде. – И давайте договоримся: если кто-то чувствует, что не сможет действовать так, как я предлагаю, лучше скажите сразу. Пробивайтесь в одиночку, неволить не буду. Но вольница эта – до половины второго ночи. С половины второго вы – бойцы группы, и поступать я буду по законам военного времени.

– Круто, – вырвалось у кого-то.

– Зато надежно. Хочу, чтобы вы поверили в себя. Чтобы поняли: не мы должны дрожать здесь, в тылу врага, наоборот, это враг должен ежеминутно вздрагивать, зная, что мы у него за спиной и что даже Богу неизвестно, где мы окажемся через час, по какому объекту или колонне нанесем удар. И в этом наше преимущество. Вот так. Все, готовиться!

Громов вышел из хаты, постоял у двери, прислушался. Метрах в двадцати от ворот, в кустах, должен был сидеть Литвак. Но что-то его не слышно. «Там ли он? – вдруг усомнился лейтенант. – А вдруг дал деру? Да ну, что ты? Брось…»

Пригнувшись, Громов проскочил к воротам, прислушался.

– Литвак!

– Здесь я, – негромко отозвался Федор из кустов. – Все нормально.

– Через полчаса тебя сменят.

Он обошел дом и чуть было не столкнулся с Готванюком. Тот сидел за углом хаты, между кустиком и стеной, положив автомат на колени.

– Все тихо, Готванюк?

– Да вот, смотрю. И чем больше смотрю, тем больше мерещится всякое.

– Главное, не усни.

– Не способен спать. После того, как расстреляли моих, еще ни разу не уснул. – Они говорили тихо, почти шепотом, при этом оба зорко осматривали едва освещенный сонным месяцем реденький садик, огород, сарай, стожок…

– Что, вообще не спал?

– Кажется, нет. Не могу. Разучился, что ли?

– И даже не хочется?

– Стараюсь. Глаза закрываю. Но тогда еще хуже. Тогда я опять вижу все то, что произошло тогда… Боюсь, что не выдержу, сойду с ума.

– Ничего, вот пойдем к фронту… Другие места, другие люди. Бои, стычки… Легче будет. Самое страшное для тебя, Готванюк, уже позади. Так и скажи себе.

– Ты так думаешь, лейтенант? Но я тебя очень прошу: если почувствуешь, что я действительно свихнулся, пристрели меня. Или пошли на такое задание, чтобы на верную смерть. Это я тебя по-человечески прошу.

– Странные у вас просьбы, красноармеец Готванюк, – перешел на официальный тон Громов. – Будьте внимательны. Через полчаса вас сменят.

– Не надо, лучше тут побуду, – отрешенно ответил тот.

«Хорошо, что я не погубил этих людей, – облегченно как-то подумал лейтенант, возвращаясь к расшатанному, полуобвалившемуся крыльцу дома. – Но будет еще лучше, совсем прекрасно, если удастся провести их живыми к фронту. Нужно оставаться человечным. С каждым днем оккупации все больше будет появляться людей изверившихся, оступившихся, затравленных страхом и безысходностью своего положения.

Это слабовольные люди, но коль уж не смогли воспитать их настоящими мужчинами, – думал он, оглядывая с крыльца местность и машинально прикидывая, как лучше было бы держать оборону, если бы немцы действительно выследили их – значит, не имеем права отрекаться, презирать их, затаптывать в землю. Кто-то же должен попытаться спасти хотя бы небольшую часть этих окруженцев, дать им последний шанс остаться людьми, верными присяге солдатами, патриотами…»

И село, и лес казались на удивление тихими, умиротворенными. Ярче возгоралась луна, четче начала проявляться между фиолетовыми разводами туч россыпь Млечного Пути; где-то в ближайшем болоте или в пруду изощрялся на все голоса лягушачий хор. И даже зарево, охватившее всю западную часть неба, не вызывало никакого ощущения тревоги. Оно казалось отблеском раннего восхода или позднего заката.

Откуда-то справа вдруг послышался топот копыт. Громов выхватил пистолет и, придерживаясь рукой за перила, присел на крыльце. Кусты напротив тоже зашевелились. Видно, всполошился Федор Литвак.

Конь был без всадника. На шее у него мотался хомут, сбоку змеились постромки. У кустов он тихонько заржал, но, почуяв дух человека, испуганно захрапел и, изгибаясь всем телом, видно, пытаясь избавиться от сбруи, понесся дальше. Откуда он сбежал, что случилось с его хозяином и сколько дней он носится так – этого уже не узнает никто.

Громов поднялся, сунул пистолет в кобуру и прислушался к тому, что происходило в хате.

– Может, и хорошо, что поведет этот лейтенант, – услышал он голос то ли Вантюшина, то ли Гурилова – еще плохо различал их. – Старший лейтенант наш сам растерялся. То говорил: «Все, выступаем!», – то откладывал еще на день, а то дня на два исчезал.

– Этот камандыр – сэрьезный, – басом пропел Гайдулиев, лейтенант узнал его по произношению. – У него характер есть. У Зотов характер не был. Зотов хороший парень, но слабый камандыр, да…

– Зато при старшем спокойно было. А с этим сорвиголовой вы еще хлебнете лиха.

– С этим сорвиголовой мы, наконец, снова почувствуем себя солдатами, – резко ответил Крамарчук. – Особенно ты, Гурилов. Это многое значит: кто ведет тебя в бой, с кем ты рискуешь и с кем умираешь.

«А что, Крамарчук прав, – подумал Громов, как будто сказанное сержантом к нему лично не относилось. – Это всегда важно: с кем идти в бой, кто рядом с тобой в окопе или доте и, может быть, даже – с кем тебя ведут на расстрел. Просто мы об этом редко задумываемся. Но чувствуем, понимаем…»

Ему приятно было слышать доносившиеся из дома хрипловатые голоса, приятно было осознавать, что снова рядом бойцы, а значит, предстоит еще много пройти и многое изведать, познать радость маленьких солдатских побед и горечь огромных человеческих страданий.

 Унтер-фельдфебель войск СС.

 Рядовой войск СС.