Богдан Сушинский - Жестокое милосердие

— Надень, — нервно тыкала пальцами и рубашкой ей в грудь. — Для себя берегла. Вот только надеть придется тебе.

Все еще ничего не понимая, Мария взяла рубашку, подержала ее в руках, вдруг застеснявшись раздеваться перед чужой теткой… Но в это время в сенях раздался голос мальчишки. Она еще удивилась: так рано поднялся?! А мальчишка уже ворвался в комнату:

— Мама, немцы! Тетка Дарина велела сказать. Немцы и полицаи. Не наши полицаи, чужие какие-то. За селом. И тут, недалеко, возле нашей хаты.

— Ну и что, ну и что? — засуетилась Настя. — Это они проездом. Вчера еще сосед-полицай говорил, что вроде как против партизан выезжают, в леса, — и все выталкивала и выталкивала мальчишку сначала из хаты, потом из сеней.

Мария выглянула в окно. Серый рассвет. Окутанный свинцовым туманом заснеженный сад. Высунулась в проем приоткрытой двери. Никого. Даже тетки Насти. Очевидно, снова повела сына к соседке. Заодно и выяснит, что к чему.

Только для того, чтобы угодить хозяйке, надела непривычно белую и сурово холодную какую-то рубашку. Остановилась посреди хаты напротив зеркала. Подсунула поближе к нему лампу, подкрутила фитиль, потом взяла лампу в руки и так и стояла: в длинной, почти до пят, рубахе — и лампа в руке, словно свеча. В зеркале она вдруг так и увидела себя: со свечой и, почему-то, лежащей.

«Господи, — подумала, — так ведь тетка Настя, наверно, берегла ее для Судного дня!» И снова увидела себя, теперь уже лежащей в этой сорочке… На лавках. Под иконами… Со свечой. Явственно ощутила дрожь в теле. И почувствовала, что страх, суеверный страх, наполняет все ее естество.

Мария оставила лампу, отступила поближе к уже остывшей печке и попыталась стащить с себя рубашку. Но она почему-то все время ускользала из-под пальцев и была слишком длинной. Марии никак не удавалось захватить ее, чтобы снять через голову. А когда наконец захватила и подняла подол до груди, резко скрипнула сенная дверь и на пороге возникла фигура какого-то человека в черном, всего в черном. И фуражка с высокой тульей. Ослепив ее, луч фонарика прошелся по ногам, по груди, снова ударил в глаза.

Только сейчас Мария поняла, что это не ночное привидение, что это явь, а возможно, и сама ее смерть. Взвизгнула, опустила сорочку, бросилась к лежавшему в закутке халату…

— Назад! Не мельтеши! — Человек в черном подошел к столу, и Мария убедилась, что перед ней действительно немецкий офицер. Рослый, крепко сложенный, в черном кожаном пальто с меховым воротником, в фуражке с лихо загнутой тульей. Да, немецкий офицер. Но заговорил он по-русски. — Не торопись. Уже не стоит, некуда тебе уже торопиться.

Вырвал из рук халат, грубо схватил за предплечье, подтолкнул к столу.

— Там стоять. Оружия у тебя почему-то нет, без него пришла. Знаю уже.

— Оружия у меня никогда и не было.

— Было, партизанка Кристич, было. И наверняка где-то дожидается тебя. Ну да не в нем сейчас дело. Партизан, дружков твоих, нигде поблизости не наблюдается — вот что плохо. Поэтому стой и отвечай. Четко и правдиво.

Он отодвинул лампу поближе к стенке, рядом положил зажженный фонарик и, сняв фуражку, подсел к столу, бросив возле себя кожаные перчатки.

— Ну что, теперь узнаешь? — сказал совершенно иным, добродушным тоном. — Или все еще спросонья?…

— Боже, да это ж, кажется, ты?! Старший лейтенант? Ты или не ты? Ты, Рашковский? Ведь Рашковский, да? — подалась к нему Мария. — Господи, как же я испугалась! — И только теперь, набросив халат, присела на краешек лавки. — Ты?…

— Ну, он-он, старший лейтенант Рашковский. Сорок первый год. Днестр. Рота прикрытия 120‑го дота. Неужели так изменился?

— Еще как! Но не в этом дело. Откуда ты взялся? Ты разве… не ушел? Тогда, с нашими? Сейчас ты в каком-то партизанском отряде? Почему никто из нас не слышал о тебе? И эта форма… Ты что, знаешь немецкий?

— Теперь уже — как родной. Так что даже Беркут твой может позавидовать.

— Но мундир… мундир тебе очень идет.

— Он давно мне идет, медсестра Кристич. Где сейчас Беркут? Как ты понимаешь, я примчался сюда только ради него.

— Тебе нужно встретиться с ним? Зачем?

Нет, что-то в его тоне все же настораживало Марию. Рашковский — и вдруг в форме немецкого офицера! Партизанский разведчик. Но ведь тогда он увел остатки своей роты без приказа. Оставил позиции. Уже за одно это его могли судить.

Кристич помнит, как были поражены его поступком и Беркут, и майор Шелуденко, и Крамарчук. Комбат даже сообщил по рации в штаб, что старший лейтенант Рашковский струсил и ушел с поля боя! А теперь он здесь, в мундире германского офицера…

— Не нужен был бы, не искал бы. Пора наконец поговорить. По душам.

— Послушай, — подхватилась Мария, — да ведь ты же… ты действительно служишь им, этим? — ткнула пальцем в его погон.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Рашковский решался: принимать условия игры и утверждать, что надел этот мундир только ради маскировки, или же вести себя, как подобает германскому офицеру?

— Все правильно: теперь я — майор германской армии и одновременно являюсь начальником полиции. Неужели, вернувшись из плена, твой Беркут не рассказывал тебе об этом?

— Из плена? Из какого плена? — сообщение о плене поразило ее сейчас больше, чем само признание Рашковского в том, что он служит немцам.

— Так ты что, с тех самых пор не виделась с ним? Я спрашиваю: ты видела Беркута после его побега из лагеря военнопленных?

— Когда это произошло, Рашковский? Бог с тобой, служи хоть немцам, хоть чертям. Но скажи, как он попал в плен и действительно ли ему удалось оттуда бежать?

— Ага, значит, не видела… — стукнув обоими кулаками о стол, Рашковский тоже поднялся, расстегнул пальто, нервно прошелся по комнате, достал портсигар. — Куришь? Нет? Неужели так и не научилась? Странно. Так, говоришь, не виделась со своим Беркутом еще с тех пор, как ему удалось вырвать тебя из Квасного? — Он подошел, провел пальцами по ее подбородку, но Мария резким движением отвела его руку. — Помню-помню: медсестра Ольга Подолянская! Хорошо было придумано. Ловко ты тогда поводила за нос и полицию, и гестапо. А главное — ушла хитро.

— Значит, это ты, Рашковский, все эти дни устраивал охоту на меня? Я-то удивляюсь: почему вдруг в самом глухом селе знают, что полиция разыскивает медсестру Марию Кристич. Откуда такая слава? Еще и приметы известны.

— На твои вопросы я буду отвечать потом. Если, конечно, захочу. — Он подошел к окну. Постоял, глядя, как оно постепенно наливается розовой краской рассвета.

— Захочешь, — мстительно проворчала медсестра, однако Рашковский не придал этому значения.

Окно выходило в сад, оно было близко от Марии, и она заметила, что на нем есть шпингалеты. Значит, открывается.