Богдан Сушинский - Стоять в огне

— Хочу, чтобы хорошенько «помассажировали» его. А утром вернули. Живым, разумеется. Он мне еще нужен. И пусть это будет уроком для других.

— Речь идет о вашем знаменитом Звонаре?

— Нет. Кличка этого агента — Сова. Звонарь, увы, погиб.

— Вот как?! Надеюсь, смертью героя?

— Партизаны раскрыли его и казнили. У нас нет оснований считать, что при этом он пытался спасти себе жизнь, предав во второй раз.

— Не старайтесь, гауптштурмфюрер. В любом случае я не стану представлять его к Рыцарскому кресту.

— Я так и понял.

— Снова Беркут? Его работа?

— Его, конечно, — покаянно вздохнул Штубер.

Помолчали. Оснований для наград становилось все меньше. И касалось это не только слабоподготовленных агентов из русских.

— А вы не допускаете, что этот Сова купил себе помилование, выдав партизанам Звонаря?

— Исключено. Они были в разных отрядах. К тому же Сова был заслан раньше и не мог знать об операции со Звонарем. Даже догадываться не мог. Да и, помиловав, партизаны вряд ли решились бы отпустить его так сразу, не испытывая в боях, не убедившись в его лояльности. Ведь Сова тоже заслан недавно, каких-нибудь две недели назад.

— Ненадолго же их хватает, ваших хваленых агентов — «Рыцарей Черного леса». Ничего. Из этого красавчика мы выжмем все, что нам нужно. Через полчаса машина будет у крепости.

Вскоре машина и в самом деле прибыла. Жестом приказав двоим эсэсовцам обождать, Штубер один вошел в подвал.

— Жаль, — проговорил он, освещая Гуртовенко лучом фонарика. — Ты был неплохим агентом. Во всяком случае, мне так казалось. Однако твое бегство из партизанского отряда… Сам понимаешь, гестапо такого не прощает. И, как правило, долго доискивается истины. Очень долго и придирчиво.

— Нет, господин оберштурмфюрер, я не изменял рейху. И обязательно докажу это.

— Верю, Сова, верю. Я, конечно, вынужден был доложить о том, что случилось с тобой и Звонарем. При этом старался убедить гестапо, что тебя не стоит пытать. Но ты сам знаешь, что это за учреждение… Словом, с этой минуты ты у власти гестапо. Вырвать оттуда тебя не сможет даже Бог. Но иногда Он хранит мужественных праведников.

— Я — не мужественный праведник, — обреченно признался Гуртовенко.

Едва Гуртовенко ступил за порог, здоровенный эсэсовец, стоявший ближе к двери, оглушил его ударом кулака по голове. После этого ему еще добавили ногами и, подхватив под мышки, потащили через весь крепостной двор к машине.

Потом его били в машине. В кабинете следователя гестапо. В подвале, где содержались узники. Снова в кабинете. И снова в подвале. За сутки беспрерывных истязаний ему не задали ни одного вопроса. И не отвечали, когда спрашивал или пытался что-либо объяснить он. В конце концов обалдевшему от побоев Гуртовенко начало казаться, что до него здесь вообще никому нет дела. И бьют его все, кто пожелает. Просто так, по инерции. Может быть, у них такая же тренировка, как те, что практикует Штубер на «арене» возле башни?

Он пытался объяснить своим палачам, что ни в чем не повинен, что предан рейху, что служил в полиции и готов служить впредь. Но эсэсовцы лишь удивленно поглядывали на него, потому что ни один не понимал по-украински или по-русски, и продолжали молча делать свое дело.

На рассвете Гуртовенко затащили в кабинет Роттенберга, усадили на стул. Штурмбаннфюрер молча махнул рукой и солдаты исчезли.

— Мы одни, — произнес шеф гестапо, внимательно изучая работу своих подчиненных. — Ты прекрасно понимаешь, что уже не выберешься отсюда. И пытки могут продолжаться месяц, два, год… Нам некуда спешить. Но даже из такой ситуации есть выход. Свобода — это для тебя, разумеется, слишком… Но согласись, концлагерь — это тоже шанс на спасение. Если, конечно, услышим от тебя что-либо интересующее нас.

— До сих пор меня ни о чем не спрашивали, — произнес Гуртовенко, едва выговаривая слова. — Только били. И ни о чем… Били и ни о чем… Я отвечу…

— Неужели никто не вел допрос?! — изумился Роттенберг. — Это им так не пройдет. Хотя, если по правде, мы ведь специально подбираем сюда молчаливых парней. Ничего не поделаешь: такая работа. С какой целью тебя засылали в партизанский отряд?

— А разве вы не знаете?

— В общих чертах. Меня интересует, какое конкретно задание дал тебе лично Штубер.

— Я должен был прижиться в лагере. И ждать указаний.

— Со временем ты должен был перейти в отряд Беркута?

— Нет. Возможно, такое задание имел Звонарь. Я точно не знаю, я так думаю…

— Беркут встречался с вами? Разговаривал?

— Да.

— Что его интересовало?

— Я должен был осуществлять связь между его группой и отрядом «Мститель». Он спрашивал, кто я, откуда. Хотел убедиться, что я действительно бывший пленный, а не ваш агент.

— Но ты считаешь, что он подозревал тебя?

— Кажется, подозревал. Ведь только что раскрыли Звонаря.

— Как это произошло?

— Не знаю. Он должен был выдавать себя за пленного, побывавшего в крепости. В отряде Беркута, должно быть, кое-что знали об этой особой группе пленных.

— И на каких условиях ты согласился на предложение Беркута?

— Я не согласился бы ни на какие. Да Беркут и не предлагал бы.

— Почему не предлагал бы? Почему, Сова, он не предлагал бы?! Ведь он бывал в крепости. Встречался со Штубером. Выдвигал свои условия. Только не вертись, как лиса в капкане, говори правду! Как он раскрыл тебя?! Звонарь опознал?! Да говори же, говори!!

— Господин офицер, вы не знаете этого ирода Беркута. Если бы они раскрыли меня — сразу бы и повесили. На одном суку со Звонарем. Можете замучить меня, если вам так нужно. Но только я говорю правду.

Какое-то время они молча глядели друг другу в глаза. Роттенберг — сдерживая в себе желание наброситься на узника, Гуртовенко — с решимостью обреченного, сделавшего все для своего спасения и теперь полагающегося лишь на волю случая, на собственную судьбу. И, быть может, только эта решимость удержала эсэсовца, убедив его в бессмысленности дальнейшего допроса.

— Скажу откровенно: ты не убедил меня, что не завербован Беркутом. Но в конце концов какое это имеет значение? Все равно ведь повесим. А можем и помиловать. Правда, существует еще один вариант. Отпустить к партизанам. Но при этом настолько скомпрометировать, чтобы они сразу же повесили тебя как предателя. У наших людей есть опыт в таких делах, можешь мне поверить. Какой из этих трех вариантов тебя больше устраивает?

— Я хочу служить рейху. Так же преданно, как и служил.

— Значит, хочется жить? — зло усмехнулся Роттенберг. — Неоригинально. Слушай меня внимательно, Сова. Я дарю тебе то, за что ты так цепляешься, и ты вернешься в отряд Штубера. Но отныне обязан информировать меня, лично меня, обо всем, что там делается. Разговоры, настроение, любые чрезвычайные события. Меня будет интересовать все, абсолютно все. Но особенно — игра Штубера с Беркутом. Ты понял меня?