Сергей Фетисов - Хмара

— Слышь! Хватит хныкать, — с раздражением сказал Алексеич. — Собрала бы на стол.

Партизаны загудели простуженными голосами:

— Спасибо!

— Не треба.

— Сеньку нашего подкормите, а мы с голоду не помрем…

Отказывались они из-за неловкости и вины перед хозяином, а сами тайком глотали голодную слюну при виде чугуна со щами, который мать вынула из-под припечка. Лида заметила это и принялась помогать матери собирать на стол. Николеньку уложила на печи на большую пуховую подушку.

После вторичного приглашения партизаны сели за стол. Они были слишком голодны, чтобы долго отказываться.

Алексеич вскинул глаза на дочь:

— Достань там…

В самодельном шкафу-буфете на нижней полке, заложенная старой хозяйственной утварью, хранилась бутылка «Московской», которую старик берег про свят случай. Лида поставила бутылку на стол. Мужчины обрадованно закряхтели.

Поскольку лавка и стулья были заняты. Лида присела на край кровати рядом с больным партизаном. Тот во сне или в бреду нервно подергивался и чуть слышно стонал. Лида вытерла носовым платком ему лицо, поправила под головой подушку. Со стороны казалось, что она действует вполне обдуманно и спокойно, но ею владело странное чувство нереальности всего происходящего. Словно во сне она видела это. И, как во сне, невнятно доносился до нее голос рыжебородого:

— Всякие люди, дед, бывают. В иную хату зайдешь, а там на тебя косятся вроде на прокаженного. Того и гляди за немцами побегут… Если хочешь знать, чем богаче хата, тем ненадежней для нашего брата народ. Бес его ведает, чем объяснить, но мы на своей шкуре такое явление изучили. Вот ты говоришь, тесно у вас. Сам вижу — тесно. А люди вы добрые, понимающие. Я сперва чуть не ошибся… Ну, да чего меж своими не бывает! Верно, дед?

— Верно, сынок, верно! — кивал подобревший от водки Алексеич. — Кто старое помянет, тому глаз вон-так в старину говаривали. А дозвольте поинтересоваться, сынки, куда ж вы теперь правитесь?

— Лишний это вопрос, дед. Совсем даже вредный вопрос. Если ты когда-нибудь в армии служил, должен понятие иметь о военной тайне.

— А, ну да!.. Я хотел только спросить: вернетесь вы за своим товарищем или как?

— Сказали бы, если б знали, что с нами завтра будет. То ли живы, то ли…

Алексеевич вздохнул тяжело. Рыжебородый обернулся к Лиде:

— Что же вы с нами за компанию не выпили?

Лида покачала головой:

— Мне нельзя.

— Сердитесь?

— Кормящим матерям нельзя пить водку.

— А еще один стаканчик у вас найдется?

— Не могу я. Я же объяснила…

— У нас товарищ во дворе, на посту, — смущенно улыбнулся рыжебородый. — А все-таки вы на меня сердитесь. Не надо, а?

Лида подала чистый стакан. Больной партизан в это время заворочался на кровати, застонал.

— Ну, где у тебя болит? Скажи где? — как у ребенка спрашивала у него Лида. Тот мычал, не разлепляя век.

Когда он утих и Лида снова повернулась к гостям, партизаны уже вставали из-за стола и с раскрасневшимися, благодарными лицами пожимали руки отцу и матери. Рыжебородого в хате не было. Вместо него появился новый человек, он торопливо дохлебывал остатки щей. На ворсинках поднятого воротника шинели светились дождевые капельки, винтовка, прислоненная к стене, тоже была мокрой.

Партизаны ушли, пробыв у Беловых не более получаса. После них остался в хате горький запах влажных шинелей, смешанный с запахом болотного ила и махорки. Остался больной, в беспамятстве, человек, которого надо было как-то лечить, куда-то прятать, а самым первым делом, очевидно, следовало бы вымыть и накормить.

Лида затопила печь, поставила в огонь два ведерных чугуна воды. Мать достала чистое белье и полотенце. Алексеич молча сидел у стола и беспрерывно курил.

— Прилег бы ты, — посоветовала жена. — Мы сами управимся, чего тебе томиться!.. А то от твоего курева аж в горле першит.

Он не внял совету, а сидел и смотрел, как женщины раздевали больного, перенесли его на лавку и, подставив корыто, принялись мыть. Партизан, тяжело дыша, катал по лавке голову и глухо мычал. С лавки в корыто прерывистыми струйками стекала серая от грязи вода.

— Звать-то его как? — вспомнил Алексеич.

— Семеном вроде кликали.

— А документов на нем никаких нет?

Лида обшарила карманы, но ничего не нашла, кроме пустого кисета да обкуренного деревянного мундштука.

— Дай-ка я посмотрю, — потянулся за одеждой Алексеич. Он принялся тщательно ощупывать швы и складки. Наткнувшись на что-то твердое, зашитое, как погон, в плечо шинели, попросил ножницы.

Это был завернутый в клеенку комсомольский билет на имя Берова Семена Ивановича, 1920 года рождения, выданный 23 мая 1937 года в городе Киеве.

Трое суток метался Семен Беров в сжигающем тело жару. Приходил в себя на короткое время и вновь-проваливался в черную бездну беспамятства. Бредил, страшно ругался в бреду.

С ложки Лида вливала ему в рот разведенные порошки аспирина. Мать готовила липовый отвар, Алексеич советовал поить на ночь самогонкой с медом и укутывать потеплее. Лечили как могли и кто во что горазд.

Когда состояние больного партизана становилось-особенно тяжелым, Лида в отчаянии заламывала руки. Знаменская больница с приходом немцев работать перестала, а знакомые Лиде женщина-врач и молодой; фельдшер Вася, которым можно было бы довериться, ушли с Красной Армией. Из медиков остались те, в ком Лида сомневалась: известно было, что их вызывали зачем-то в сельуправу, после этого они стали принимать больных на дому, но только по записочкам от старосты Раевского или его заместителя Эсаулова.

И все же однажды, когда дыханье Семена стало тяжелым и частым, а тело покрылось холодным липким потом, Лиде показалось, что он умирает, — она чуть было не побежала за фельдшером.

Отец и мать в смятении следили, как она натягивала сапоги и медленно, очень медленно куталась в платок. У них в семье уже был разговор о возможных губительных последствиях, если фельдшер донесет. Но иного выхода Лида не видела. Отец и мать с величайшей тревогой, но без возражений наблюдали за ее сборами. Так уж сложилось в семье Беловых: последнее, решающее слово оставалось не за формальным главой семейства — Алексеичем, а за его энергичной и решительной дочерью. Если Лида что-либо решила, так и должно быть. Лида знает, что делает.

— Погоди-ка, — сказал Алексеич. — Вроде лучше ему…

Нагнувшись над постелью больного, он поманил дочь большим заскорузлым пальцем. Лида, взявшаяся уже за дверную ручку, вернулась. Не раздеваясь, долго стояла у кровати, всматривалась в невероятно худое, пергаментное лицо человека, так неожиданно вторгшегося в их маленькую дружную семью. Потом медленно сняла жакетку, платок, стянула сапоги. Она решила подождать еще немного, еще ночь — быть может, партизану и впрямь станет легче.