Сергей Фетисов - Хмара

— А лекарства? — спросила Лида.

— Лекарства я могу дать, — доктор деликатно потупил глаза, — за отдельную плату.

— Добре, — пробасил Алексеич. — Мы не поскупимся, коль такое дело.

— Тогда вы будете иметь все необходимое, — вежливо сказал доктор…

В один из тусклых мокропогодных дней, когда дождь то переставал, то снова начинал нудно сеяться по лужам, у бывшего правления колхоза «День урожая», а теперь сельуправы, остановилась легковая автомашина, чуть ли не доверху заляпанная грязью. Из машины вылез толстый краснощекий немец в черном пластикатовом плаще, за ним второй — высокий и худой, как полная противоположность первому. У худощавого бледный острый нос был оседлан пенсне, воротник офицерской шинели поднят, так что видны были только кончики хрящеватых зябких ушей.

Толстяк в пластикатовом плаще огляделся и, не увидев входа в здание — лишь раскрытые настежь ворота во двор, недовольно спросил:

— Wohin sollen wir jetzt gehen? [1] Куда мы теперь должны идти?

— Hier, Негг Oberst. Die Dorfmagistratur hat die Tiir im Hof hinunter. [2] Сюда господин полковник. Вход в сельуправу со двора.

— Russische Schweinhunde. Sogar die Tiir konnen menschiicli nicht gemaglit werden. Sie kommen ins Heim mit Vieh herein. [3] Русские свиньи! Даже дверей по-человечески сделать не могут. Входят в жилище вместе со скотом.

— Jawohl, Herr Oberst. [4] Совершенно верно, господин полковник.

С лица тощего не сходила заискивающая улыбочка. Он шел на полкорпуса позади, слегка склонив длинное туловище, и вытянутой рукой почтительно показывал, где выбрать среди грязи дорогу получше.

В окнах сельуправы завиднелись встревоженные лица. Староста Раевский выскочил на крыльцо с непокрытой головой, кланялся и, растерянно потирая руки, повторял:

— Добро пожаловать, господин гебитскомиссар! [5] На оккупированной гитлеровцами территории гражданская власть на местах находилась в руках гебитскомиссаров (окружных комиссаров), назначаемых из немцев. С прибытием вас! Добро пожаловать!

Он поспешил сойти с крыльца навстречу важным гостям, продолжая кланяться. Преимущественно он кланялся тощему немцу в пенсне, которого знал. Это был гебитскомиссар Мюльгаббе, непосредственное начальство Раевского. Толстяка в пластикатовом плаще он видел впервые, но на всякий случай несколько раз поклонился и ему.

Немецкие офицеры смотрели себе под ноги и шагали прямо на Раевского по узкой, выложенной раскрошившимся кирпичом дорожке. Пришлось Paeвскому отступить в сторону, в жидкое глиняное месиво. Он пропустил мимо себя высокое начальство, вслед за немцами взобрался на ступеньки крыльца, отряхивая на ходу грязь с хромовых сапог. В спешке он забыл надеть галоши и теперь морщился, сожалея.

Войдя в помещение, пропитанное сыростью и кислым махорочным духом, гебитскомиссар спросил на ломанном русском языке:

— Где ест старост Раесски?

— Ч здесь! — Раевский выскочил у него из-за спины.

— О! — удивился Мюльгаббе. — Ми не узнайт.

«Врешь, небось, сволочь, — тоскливо подумал Раевский. — Ты же три раза меня вызывал и разговаривал со мною… А теперь тебе надо для чего-то притвориться, что знать меня не знаешь».

И подобострастно улыбнулся гебитскомиссару. Мюльгаббе в самом деле не помнил Раевского в лицо.

Он плохо запоминал славянские лица — все они похожи одно на другое широкоскулостью, угрюмо-раболепным выражением и тем общим отпечатком, который можно, пожалуй, определить как комплекс неполноценности. Фюрер прав: это, вне всякого сомнения, низшая раса.

Впрочем, Мюльгаббе мог бы при желании и некотором старании запоминать славянские лица старост и их помощников в подчиненной ему округе. Но зачем? Он должен и будет запоминать тех, кто выше его по служебной лестнице, он всегда внутренне гордился тем, что мгновенно вспоминал имя и звание человека из верхов, хотя бы однажды виденного, и успевал приветствовать его в подобающей форме. Полковника Хальке фон Руекопфа, например, этого здоровяка и счастливчика, он уже никогда не забудет. А что касается таких, как Знаменский староста, то пусть они запоминают гебитскомиссара Мюльгаббе, хорошенько запоминают, что ему нравится и не нравится, если не хотят себе неприятностей.

— Ми приехаль видеть село и для разговаривайт, — сказал Мюльгаббе Раевскому. — Это ест герр Хальке фон Руекопф, der Oberst Feldpolizai von Nikopol. Verste-hest du mich? [6] Полковник Никопольской жандармерии. Понимаешь меня?

— Конечно, господин гебитскомиссар, — лицо Раевского выжидательно вытянулось.

— Что ест конечино? — не понял Мюльгаббе. — Конечино bedeut der Ende? Warum der Ende? [7] Означает конец? Почему конец?

Раевский увидел, как насторожились немецкие офицеры, и перепугался.

— Нет, нет, — засуетился он. — Вы меня не так поняли. Я говорю: да, да! Конечно — значит, да, безусловно, вполне…

— Тогда ти должель говорийт «яволь», — сказал Мюльгаббе. — Ми дарили neue Ordnung. — Он поднял вверх тонкий белый палец. — Ты должель штудировайт neue Ordnung и разговаривайт, как ми.

— Яволь, господин гебитскомиссар! — щелкнул каблуками Раевский, как делают — он видел это — немецкие солдаты.

Присутствовавшие при этом заместитель старосты Эсаулов, десятник Гришка Башмак и доброволец, ходивший ловить партизан, Федор Поляков тоже замерли, вытянув подбородки.

Мюльгаббе остался доволен проявленной почтительностью. Благодушно дотронувшись кончиками пальцев до рукава Раевского, он сказал:

— Ми начиналь с ти разговаривайт. Другие должель ходить там, — он показал пальцем за дверь.

Эсаулов, Башмак и Поляков поспешно вышли.

Полковник Хальке фон Руекопф снял пластикатовый плащ и предстал во всем своем жандармском великолепии. Черный мундир плотно облегал его тучное тело. На груди, чуть ниже отворотов мундира, висел на цепочке металлический полумесяц-знак чрезвычайных жандармских полномочий. На поясном ремне — полковник питал слабость к оружию — две кобуры с пистолетами.

Гебитскомиссар раздеваться не стал, лишь опустил воротник шинели.

Усевшись за письменный стол, ранее принадлежавший председателю колхоза, а теперь старосте сельуправы, полковник пальцем поманил Раевского и указал ему на табуретку напротив. Раевский деликатно присел на краешек.

Мюльгаббе устроился между ними, с узкого конца стола. Он рассеянно положил на край стола свои тонкие руки, но посмотрел на пыльное, закапанное чернилами сукно и брезгливо отстранился.

— Wir mogen doch anfangen, [8] Мы можем теперь начать. — сказал вполуоборот полковник и, не дождавшись ответа Мюльгаббе, быстро, трескуче заговорил, заглатывая концы слов.

Господин жандармский полковник выразил свое удовлетворение тем, что партизанский отряд, действовавший в данной местности, больше не существует. Одна его часть уничтожена в боях, другая — захвачена в плен. Господин полковник благодарит в лице старосты местных добровольцев, которые помогли немецкому командованию уничтожить партизанскую банду, хотя их, этих добровольцев, было очень и очень немного — пусть староста отметит это как минус в своей полезной деятельности. Но, подчеркнул полковник, существует третья группа партизан, которая рассеялась по селам и отсиживается, выжидая удобный момент, чтобы всадить немецкой армии нож в спину. В их ликвидации главную роль обязаны сыграть местные самоуправления, работающие в духе сотрудничества и дружбы с немецким командованием. В этой связи полковник изъявлял неудовольствие, что при Знаменской сельуправе до сих пор не создан полицейский отряд. Такому большому населенному пункту, как Знаменка, нужен отряд в 30–40 человек, и полковник надеется, что он вскоре будет создан на основе тех добровольцев, которые помогали в борьбе с партизанами.