Дмитрий Холендро - Чужая мать

— Встанем! — Дед зашевелился. — Мы оба.

И сейчас же из глубины дома донесся пронзительный возглас тети Зины:

— Мама, где ты? Мама! У меня — ни минуты!

— Ну, вставайте, позавтракаем вместе, — сказала бабушка, повернув назад.

— Мама! — звала тетя Зина, нервничая.

По воскресеньям она спешила в свой Дворец культуры — чем раньше, тем лучше, потому что почти у всех выходной, а у нее самый рабочий день.

Застегивая брючки, Мишук косился на деда. Его пугали дедовская медлительность, вновь сомкнувшиеся веки, лицо, страшно белое, почти как усы, молчание...

— Дедушка! А почему мы Бадейкины?

— Наверно, ведра делали наши с тобою предки, — с облегчением услышал Мишук. — Из деревянных досочек с обручами. Бадейки. С нашими бадейками ходили люди...

— Куда?

— К колодцу. По деревенской улице. Мы — деревенские.

— Ну да?

— А может, делали бадьи, чтобы доставать руду из дудок.

— Каких еще дудок? Сейчас на дудках дудят.

— Рыли ямы, узкие, как дудки, крошили там, на дне, руду и колодезным воротом поднимали наверх полные бадьи. Это еще и я видел. Ковырялись в этих дудках, как кроты, чтобы наверху было из чего чугун варить.

— Мы не деревенские, — сказал Мишук, — мы чугунные.

Бабушка опять заглянула, словно и не отходила от двери. Мишуку, который знал, что за целый день она, бывало, не присядет и не опустит рук, тем не менее не раз казалось: бабушка всегда стоит за дверью и ждет — только позовешь, она уж тут как тут, и без счета заглядывает сама с доброй улыбкой наготове. Сейчас обрадовала — дядя Афон явился, как будто его сто лет не видели, хотя он едва ли не каждый день исправно являлся, а уж по воскресеньям — всенепременно. Это был дедушкин друг, такой давний, что они сами никак не могли сосчитать, сколько рядом прожили и проработали. Ссорились, считая. Про него в доме говорили — не пришел, а явился. Почему? Мишук поймал у двери бабушку за руку, заставил наклониться, шепотом спросил об этом, и она ответила шепотом:

— А как же! Афон — персона!

За столом «персона» никак не приступала к пирожкам, долго кашляла в ладонь и наконец обратилась к бабушке с речью:

— Лена! Успехи вокруг! В одном городе, я читал, вчера новый завод пустили!

— Какой?

— Вычислительная техника! Не что-нибудь!

— Ну и хорошо.

— А солнце какое!

— Хорошее.

— Кампучия освобождена! Еще одна социалистическая республика!

Тетя Зина тут же прикрикнула:

— Это вы уже отмечали, дядя Афон, в прошлое воскресенье!

— Ну и что? Борьба была долгая, нелегкая. Понимать надо.

— А понимать легче на трезвую голову, — сказала бабушка, подкладывая дяде Афону горячих пирожков, и неожиданно стукнула ему ложкой по лысому затылку.

— Груба ты, Лена, — вздохнул дядя Афон. — Люблю я тебя, но — груба.

Дедушка поднял голову:

— Что значит — люблю?

— Вот кто тебя любит, Лена! Так нальем по чарке за его здоровье! А?

Тетя Зина, вставая, вытерла рот салфеткой. «Это мама Таня завела салфетки — у себя в доме и здесь, у бабушки, — подумал Мишук, — вместе расшивали их, крахмалили. Как она там сейчас, что делает?» А тетя Зина воскликнула:

— Люди! Через месяц, максимум полтора, у меня во Дворце вечер: «Рабочая династия». Без вас не обойтись. Готовьтесь!

— Зина, отца не трогай, — умоляюще попросила мать.

— Я сказала — через месяц. Сто раз поправится!

— Да не то... Родственники вы с ним!

— Мать права, — изрек дядя Афон.

— На заводе много рабочих династий, — отмахнулся и Михаил Авдеевич. — Ты — директор Дворца культуры... Меня как-то не того, неудобно...

— И отец прав, — отрубил дядя Афон.

Но Зина развеселилась:

— Я виновата, что ли, что дедушка наш работал у домны, когда завод был какой-то жалкой концессией? И папа работал — в самые злые и прекрасные годы! И сейчас на заводе есть доменный мастер с той же фамилией. Наш Костя. Я не виновата!

Дядя Афон отдал дань и ей:

— Зина тоже права.

— А еще и я на завод пойду, — вставил Мишук.

— И пацан прав, — сказал дядя Афон, разъерошив его вихры.

— Так как же быть?

— Сложный вопрос.

— Интересно получается, — закачала головой Зина, натягивая красное пальтишко, отороченное меховыми полосками и какое-то бедное в своей откровенной нарядности. — Все правы. Так не бывает.

— Бывает, Зина. В жизни все бывает. Каждый по-своему прав. Еще и я прав. Сидеть на вечере у тебя буду, а выступать не буду. Мой Федор за Одером остался... Не пришел. Три дочки разбрелись по разным городам, уважительная причина — замужество, а он...

Дядя Афон печально покашлял в ладонь. И Мишуку вспомнился бабушкин рассказ о том, что тетя Зина, молодая и красивая, маковые щеки, тоже не дождалась с войны сына дяди Афона, оставшегося где-то там, далеко и навсегда.

Зина подошла к шкафчику, сняла с полки графин красного вина и налила полный стакан, а дядя Афон стеснительно буркнул:

— Спасибо, дочка.

— Я пошла, — крикнула тетя Зина. — Привет!

— И мы пошли, — поднялся из-за стола дедушка, — обсуждать международное положение.

— Всегда готов, — прытко подключился дядя Афон. — Что-что, а радио я слушаю почти двадцать четыре часа. Как штык!

Мишук помог бабушке убрать со стола, подмел пол в кухне и посмотрел, как проворно моет бабушка посуду в удивительно красном, будто бы переспелом эмалированном тазу.

— Бабушка! А что ты делала всю жизнь?

— Я всю жизнь помогаю. Если бы я сама могла чего... Ух ты! Все исправила бы, что мне не нравится!

— А что тебе не нравится?

Бабушка выпрямилась над тазом:

— Подумать надо.

— Нет, — возразил Мишук, — надо знать.

Бабушка улыбнулась и долго мыла посуду со своей одинокой улыбкой.

— Очереди, наверно... — нерешительно сказала она. — Сколько я простояла в них! Зину вырастила — стояла, твоего папку вырастила — стояла, ты родился и уже вон какой большой, а я все стою. Хорошо бы их, очереди, ликвидировать!

— А как?

— Ты один не справишься. Я и так по магазинам тебя гоняю, помощника.

— А что тебе, бабушка, нравилось всю жизнь?

Бабушка перетерла чашки, составила их в шкаф и так же неожиданно, как только что вздохнула, засмеялась — веселей всякой молодой.

— Очереди, наверно. Со знакомыми встретишься, наговоришься... Вроде клуба.

— Клуба?

— Ну да! Ты вот в цирк сколько раз ходил?

— Не считал.

— А я первый раз пошла на день рождения, когда тридцать стукнуло. Дедушка всю ночь в очереди стоял, за билетами, подарок мне... У вас-то самые длинные очереди теперь за автомобилями, а тогда в приезжий цирк ночью перекликались...

Бабушка повесила полотенце на гвоздь, подошла к двери, приложила ухо.

— Что там, баба Лена?

Она махнула рукой:

— Обсуждают. Про какого-то Сианука.

Разглагольствовал, собственно, дядя Афон, а Михаил Авдеевич лежал, задумчиво глядя в потолок, пока не попросил перестать про этого самого принца. С ним разберутся. Больше волновало совсем другое. Не понимал он, чего не хватает молодежи, и попросил дядю Афона подсказать. Не может ли?