Дмитрий Холендро - Чужая мать

— Извините великодушно, Татьяна Антоновна.

— Пожалуйста, — ответила Таня.

Присев на табуретку по другую сторону стола, чтобы не торчать перед ее глазами голоногим и не убегать, он пожалел, что забыл сигареты возле подушки, огляделся в надежде поживиться, Таня иногда дымила, и только тут увидел, что весь стол засыпан цветными фотографиями опавших осенних листьев, словно застелен ими самими.

Бросив писать, он давно оттащил этюдник с глаз долой на садовый участок отца. Там, под яблонями, набиравшими прыть, была домушка-«кибитка» с лопатами, граблями и ржавыми ведрами. Среди них и успокоился этюдник, будто его похоронили.

А в голову пришла мысль купить приличный фотоаппарат и щелкать на цветную пленку все, что хотелось писать. Это было прошлой осенью. Думалось, будет ходить в заветные места вдвоем с аппаратом, однако ноги не вели далеко, и наснимал осенних листьев на тротуарах, под деревьями.

Осень получилась в снимках глянцевая, и он сразу забыл об аппарате. А сейчас Таня рассматривает...

— Чего это вдруг? — спросил он раздраженно, потому что его разозлил интерес к глянцевой осени.

— Так, — ответила Таня. — Листья на асфальте... Зачем ты их снимал?

— Наверно, затем, что через один лист видно все дерево, весь мир...

— Господи, как претенциозно! — сказала Таня с беспощадной брезгливостью.

Да, конечно, так и прозвучал его напыщенный ответ, и он еще раздраженней прибавил:

— Я снимал их только для себя!

— Они лежали в ящике у Мишука. Я и не хотела тебя обидеть...

Таня сдвинула фотографии, постукивая по их бокам, собирая в стопки и засовывая в пакет от фотобумаги, а сложив, посидела молча, до боли непохожая на себя, постаревшая. Глаза, прищурившись, стали непривычно мелкими. Не спала она эту ночь, наверно. А может быть, уже много ночей.

Но вот она улыбнулась и спросила:

— Слушай, хочу узнать, а почему это ты маешься в стиле такого разочарованного субъекта? Уж не мечтал ли ты лет через десять после института стать главным инженером завода? А?

— Может быть, — сказал Костя, ерзая на табуретке без сигареты.

А Таня покачала головой, с которой падали ее длинные золотистые волосы.

— У тебя добрая фамилия, но это еще не дает портфеля, дорогой...

Ему стало по-настоящему смешно, а Таня рассердилась:

— Я не хочу быть женой человека, страдающего от нелепой причины!

— Нынче в моде карьеристы!

— С детства ненавидела!

— Правда?

— Еще в школе у нас пролег водораздел между теми, кто хотел просто жить и работать, считая, что и в этом счастья сколько угодно, и теми, кто открыто или тайно ставил себе так называемые высокие цели. Мы их называли холодными сверлами, этих милых мальчиков и девочек... Я еще тогда их жалела самой обидной жалостью.

— Отчего?

— Оттого, что идиотская самоуверенность всегда убивает лучшее, что есть в человеке. Не для карьеры, а для дела, которое человек выбирает себе.

— Да, да, да, — согласился он, все еще думая, до чего неприязненно, словно бранное, прозвучало на этот раз у нее слово «дорогой». Значит, даже слова меняют свой цвет и тепло и в разное время выглядят по-другому, как листья на деревьях. — У тебя нет сигаретки?

Сигареты лежали у нее на коленях, и она кинула пачку на стол и протянула руку вдогонку, чтобы вытащить одну себе. А он, дотянувшись до газовой плиты за спичками, зажег и поднес ей. Закурили вместе, как давно уже не случалось.

— Знаешь, — собираясь с духом, сказал Костя, — ты не волнуйся, у нас совсем другой случай.

— Какой?

Заметив, как она стряхивает пепел на пакет с фотографиями, он рукой нашел в мойке пепельницу и подставил Тане, а она нервно потребовала:

— Докажи, что можешь говорить правду. Слышишь? Какой?

И это вдруг все решило. Он понял, что весь разговор был предисловием к разрыву. Она вела его, Костю, куда хотела, торопила. Да он только сейчас узнал ее! Это она сама все прожитые годы была холодным сверлом. Десять лет загублены, зачеркнуты, полагалось бы кричать, у него губы задрожали от напряжения, но он не крикнул, а сказал еле слышно:

— Я ухожу сегодня.

Вскинув на него непонимающие глаза, Таня затолкала в пепельницу сигарету.

— Куда?

— К другой женщине, которая у меня есть... Ну, и вот... Чего много говорить?

Костя поднялся и снова увидел себя в одних трусах и сел. А Таня смотрела на него и улыбалась:

— А ты не врешь, Бадейкин?

— Ее зовут Юля.

Таня опять взяла пакет в руки и начала оглаживать его, край за краем, поворачивая перед собой на столе.

— Она работает буфетчицей на вокзале.

— Ах, Бадейкин! Какая разница, как ее зовут и где она работает?! Разве не все равно?

Таня перестала вертеть пакет и еще свободней улыбнулась, глядя ему в лицо. Он же услышал, как стучит в нем сердце. В груди, во всей черепной коробке, в ушах, как будто он наполовину состоял из сердца. Главное сказано, соображал он. Теперь меньше эмоций и слов...

— У Юли есть комната. Значит, квартира тебе, вам. Все вещи, разумеется, тоже... Сколько денег — решай сама, я заранее согласен. Вопросы есть?

— Ты спрашиваешь, как на собрании! — Она все еще прикрывалась своей улыбкой, этим невесомым щитом. Артистка! — Вопросов нет, Костя.

— Ну да, тебе даже весело.

— Я смеюсь над собой, — сказала Таня. — Это так заурядно, что я и догадаться не могла! Так неожиданно и противно... Ладно! Желаю тебе счастья. Что еще? Не вздумай возвращаться!

— Понял.

— Помочь тебе собраться?

Но тут с лестницы послышался стук шагов, приближавшихся к ним. Лестница у них была гулкая, как во всех крупнопанельных домах, и шаги на ней звучали ударами колотушки по барабану. Звуки доносились все громче и узнавались — так в их подъезде прыгал по ступеням только один маленький человек, торопясь домой с какой-нибудь небывалой вестью.

Костя распахнул входную дверь как раз тогда, когда сын подлетел к ней с открытым ртом, будто выброшенная на берег рыба. Вид у него был пугающий. Зеленая куртка из плащевой ткани горбом торчала на спине, мокрая фуражка крепко зажата в кулаке. Он стоял, не в силах отдышаться, тараща на родителей глаза.

Мать подбежала к нему, наклонилась:

— Ну что, малыш?

Мишук вдохнул поглубже, словно собирался крикнуть что есть силы, но прошептал еле-еле:

— Дедушка умер!

Автобуса долго не было, и они побежали.

Отец редко выбирался из дома, скрывал свою сердечную хворь от родных и чужих, словно бы стеснялся сочувствий. Заводские знакомые при встречах спрашивали:

— Ну, как?

— Лучше всех! — отвечал им отец.

И, вскинув руку, они трясли ею в воздухе, тем самым выражая добрые пожелания. Чем сильнее трясли, тем больше, значит, желали.

Смешно, но у людей не хватало времени, чтобы остановиться и поговорить. А сам, Костя, когда ты был у отца, сидел рядом и разговаривал, никуда не спеша? Давно. С появлением Юли ты все реже заходил в отцовский дом...