Дэвид Бениофф - Город

Коля уже прощался с девушками — опустил ведра на пол, зайдя в прихожую, и жестом велел мне сделать то же самое.

— Вы там осторожнее, — сказала та девушка, что, похоже, была посмелее. — Ему восемьдесят лет, но глаз меткий — не промахнется.

— Я на фронте фрицев бил, — подмигнув и улыбнувшись, заверил ее Коля. — Со вздорным стариком-то уж справлюсь.

— Если проголодаетесь на обратном пути — мы суп варим, — сказала вторая девушка. Бойкая быстро глянула на нее, и я вяло подумал: чего она злится? Что ее товарка парня приманивает или что разбазаривает еду?

Мы с Колей поднялись на последний пролет к двери на крышу.

— План такой, — сказал он. — Говорю я. Со стариками я хорошо лажу.

Я толкнул дверь, и на нас обрушился ветер — он хлестал нам по лицам льдом и пылью, городской сажей. Мы вжали головы и двинулись наперекор ему, как два бедуина в самум. Перед нами был мираж — только мираж это и мог быть: сараюшка, сбитая из досок и толя, щели заткнуты паклей и старыми газетами. Я до кончиков ногтей городской мальчишка — в деревне никогда не был, коров живых не видал, — но я сразу понял, что это курятник. Коля посмотрел на меня. У нас от ветра слезились глаза, но мы щерились друг другу, как полоумные.

С одной стороны у сарайчика была кривая дверь с откинутым крючком снаружи. Коля тихонько постучал. Никто не ответил.

— Эй? Не стреляйте! Ха-ха… Э-э… мы просто хотели в гости зайти. Эй? Ладно, я открою дверь, если думаете стрелять, предупредите сразу.

Коля шагнул вбок и показал мне, чтобы я тоже отошел в сторону. Носком сапога он пнул дверь. Мы ждали крика, выстрела — но ничего не прозвучало. Выждав, мы заглянули в курятник. Внутри было темно, с крюка на стене свисала тусклая коптилка. На полу — гнилая солома, вонявшая пометом. Вдоль стены выстроились пустые сетчатые ящики, как раз на курицу. В дальний угол курятника забился мальчишка — сидел под самой стенкой, подобрав колени к груди. На нем была дамская кроличья шубка. Нелепо, зато тепло.

А на соломе, привалившись спиной к ящикам, застыл покойник — руки-ноги вразлет, точно выброшенная кукла. Длинная седая борода — как у анархистов XIX века, — кожа цвета топленого воска. На коленях остался лежать древний дробовик. Судя по виду, старик умер много дней назад.

Мы с Колей долго рассматривали мрачную картину. Наткнулись на чужое горе. Нам было неловко. Ну по крайней мере — мне. Коле же такой стыд был, очевидно, неведом. Он вошел в курятник, присел перед мальчишкой, потрогал его за колено:

— Ну что, боец? Пить хочешь?

Мальчишка на него даже не глянул. Синие глаза на худющем лице казались огромными. Я отломил уголок «библиотечной карамельки», тоже вошел в курятник и протянул мальчику. Глаза медленно обратились на меня. Казалось, он заметил и меня, и еду у меня на ладони, но потом все равно отвернулся. Он уже был не в себе от голода.

— Это твой дедушка? — спросил Коля. — Его на улицу надо вынести. Нехорошо тут тебе с ним одному сидеть.

Губы мальчишки шевельнулись, но даже это далось ему с трудом. Они запеклись, будто их склеили.

— Он от птиц уходить не хочет.

Коля глянул на пустые клетки:

— Мне кажется, уже можно. Пойдем, внизу есть приятные девушки, они тебя супом накормят, воды дадут.

— Я не хочу есть, — ответил мальчишка, и я понял, что дни его сочтены.

— Все равно пошли, — сказал я. — А то холодно. Мы тебе теплого дадим, воды.

— Мне за птицами надо смотреть.

— Нету здесь уже никаких птиц, — сказал Коля.

— Еще есть.

Я сомневался, что мальчишка протянет до завтра, но не хотелось, чтобы он умер здесь, в одиночестве, по соседству с бородатым трупом и пустыми клетками. Мертвые в Питере были повсюду: их складывали огромными кучами за городским моргом, сжигали на кирпичном заводе, сваливали в траншеи у Пискаревского кладбища, разбрасывали по льду Невы — будет чем поживиться чайкам, если они еще остались, эти чайки. Но здесь умирать — как-то совсем уж одиноко.

— Смотри, — сказал Коля и потряс одну клетку. — Никого нет дома. Ты хорошо сторожил, ты птичек защищал, а теперь они улетели. Пойдем с нами.

Он протянул руку в перчатке, но мальчишка не двинулся с места:

— Дед Руслан бы тебя застрелил.

— Дед Руслан? — Коля глянул на труп старика. — Злой он был дед, а? Сразу видно. Хорошо, что ты мирный.

— Он говорил, у нас в доме все на птичек наших зарятся.

— И правильно говорил.

— Говорил, придут сюда и глотки нам перережут. Им только волю дай, говорил. Курей украдут, суп из них сварят. Поэтому кто-то все время должен быть на часах, ружье из рук не выпускать.

Мальчишка говорил безжизненно, на нас не глядел, невидящие глаза его подернулись пеленой. Видно было, как он дрожал. А когда говорил, у него клацали зубы. По щекам и шее у него расплылись пятна светло-бурого пуха — словно само тело отчаянно пыталось спастись от холода.

— Говорил, на них мы всю блокаду продержимся. Пара яиц в день да карточки — нам хватит. А мы их согреть не могли.

— Да хватит уже про этих клятых кур. Пошли, давай мне руку.

Мальчишка по-прежнему не обращал внимания на Колю, и тот в конце концов поманил меня, чтобы я помог. Но я кое-что заметил — движение там, где никакого движения не полагалось: под шубкой у мальчишки что-то шевельнулось, словно его гигантское сердце забилось так громко, что стало видно.

— Что у тебя? — спросил я.

Мальчишка погладил себя по шубке спереди, словно успокаивая то, что было под ней. Впервые он посмотрел мне в глаза. Хоть он и был слаб, хоть до финиша ему оставались считаные миллиметры, я видел в нем крепость — упрямство, доставшееся по наследству от старика.

— Дед Руслан бы тебя застрелил.

— Да, да, ты уже сказал. Ты одну курицу спас, что ли? Это последняя. — Коля посмотрел на меня. — Сколько яиц курица в день откладывает?

— А я знаю?

— Слушай, малец, я тебе за эту курицу триста рулей дам.

— Нам тыщу предлагали. Дед всегда отказывался. Куры нам всю зиму продержаться помогут — так говорил. А с рублями что делать?

— Еды себе купишь. Курица помрет, как все остальные, если ее тут держать.

Мальчишка покачал головой. Разговоры его утомили, глаза уже закрывались.

— Ладно, а если так? Дай-ка мне. — Коля выхватил у меня из руки «библиотечную карамельку», добавил к ней последний ломтик своей колбасы и триста рублей. Все это положил мальчишке на колени. — У нас больше ничего нет. Теперь послушай меня. Если не будешь шевелиться, ты сегодня здесь умрешь. Тебе нужно поесть и слезть с этой крыши. Мы отведем тебя к девушкам на пятом этаже…

— Они мне не нравятся.

— Тебе ж не жениться на них. Мы им отдадим эти деньги, а они тебя накормят супом. Поживешь у них несколько дней — силы вернутся.

А сил у мальчишки хватило лишь слабо качнуть головой, но смысл был ясен. Он никуда не пойдет.