Аурел Михале - Тревожные ночи

Так осторожно двигались мы за гитлеровцами в течение целых двух часов, дрожа от напряжения, мучительно ища выхода из создавшейся ситуации. Наконец мне показалось, что я нашел его. Почему бы не попытаться нам молниеносно ударить немцам во фланг с какого-нибудь холма в то время, как они будут проходить по узкой дороге, где путь в другую сторону будет им отрезан пропастью, на дне которой ревел горный поток?

Сказано — сделано. Наши пулеметы ударили сверху во фланг так неожиданно, что гитлеровцы не смогли даже спрыгнуть в канавы и спрятаться. В замешательстве они сгрудились на краю пропасти за камнями.

Все же нам пришлось выпустить по нескольку лент из каждого пулемета, прежде чем они осознали, что путей спасения для них нет. Те, кто пытались взобраться на танк, к пушке, остались лежать на его броне — два наших пулемета непрерывно стреляли по его башне. Под таким же прицельным огнем держали мы все время и повозки с пулеметами. Кое-кто, обезумев, прыгнул в пропасть, другие бросились в канаву, заползали под повозки. Некоторым удалось скрыться в лесу по ту сторону реки, но большинству пришлось сложить оружие.

Обыскав пленных, мы согнали их к шоссе, подальше от танка и повозок. Затем, все время держа их под прицелом пулеметов, погнали в ближайшее село, где заперли на дворе покинутой усадьбы.

Очутившись взаперти за высоким каменным забором, гитлеровцы подняли неистовый рев. Они метались по двору, как дикие звери в клетке, грозили нам кулаками, осыпали ругательствами.

— Я дам по ним очередь, господин младший лейтенант, — не выдержал пожилой усатый сержант.

Я не боялся, что сержант откроет по ним стрельбу, он не мог этого сделать без моего разрешения, но беспокоило меня возбуждение немцев, которое я никак не мог себе объяснить. Поэтому я приказал поднять наверх четыре пулемета, расставив их по углам каменного забора, — из них я мог в любую минуту открыть по немцам убийственный огонь. Сам же с бойцами направился в соседний двор, предоставленный нам для постоя… Я забыл сказать, что быков я подарил старосте и ему же поручил повозку с боеприпасами до прибытия наших.

Устроив и накормив коней, мы развели посреди двора костер и уселись вокруг него ужинать. Но не успели мы поднести ко рту и первый кусок, как с соседнего двора раздались выстрелы. Один из наших пулеметов ответил очередью. Схватив автомат, я вскарабкался на стену. Чионка с гранатами последовал за мной. Внизу была невероятная толчея — пленные метались по двору, истошно вопя. Увидев меня, они стали понемногу стихать и наконец замерли, не сводя с меня глаз. Спускающиеся сумерки, затеняя их лица, делали их еще более хмурыми. Неподвижные фигуры в мышино-серых мундирах казались какими-то зловещими тенями.

Но в молчании их и сейчас не чувствовалось покорности. Это была не сдача, это был вызов, сигнал к борьбе.

— Стрелял кто-то из них! — доложил мне часовой. Я резко и громко скомандовал часовым на стене:

— К пулеметам!

Затем, обращаясь к немцам и с трудом сдерживая клокотавшую во мне ярость, крикнул по-немецки:

— Смирно! Если кто шелохнется, пристрелю на месте! Выйти вперед, кто стрелял…

Я знал, это был единственный способ запугать их. Если бы они не выполнили приказа, я бы открыл огонь. Мы не могли себя чувствовать в безопасности, имея ночью у себя под боком эту банду. К счастью, мне не пришлось прибегнуть к крайней мере. Несколько мгновений спустя из толпы вышел, четко отбивая шаг, рыжеволосый краснощекий фельдфебель. Он отнюдь не казался смущенным или запуганным. Более того, он не постеснялся нагло показать мне пистолет, из которого стрелял… «Ах ты сукин сын!» — выругался я про себя. И обращаясь к своим бойцам, за это время вошедшим во двор с автоматами наготове, скомандовал:

— Расстрелять его! — Но одновременно шепнул Чионке: — Скажи, пусть дадут очередь, но не расстреливают.

Фельдфебеля схватили и повели на наш двор. Оттуда через несколько мгновений раздалась короткая очередь. Пленные вздрогнули и застыли на месте.

«Ну, кажется, я достаточно запугал их. До утра хватит», — решил я и собрался уже соскочить со стены, как услышал за своей спиной крик. Ко мне бежал Чионка и молоденький офицерик, которого мы весь день таскали за собой в повозке. Приблизившись к стене и поднявшись на цыпочки, он шепотом сообщил мне, что взятые нами в плен немцы до сих пор ничего не знают о капитуляции, — ему рассказал об этом фельдфебель. Многое стало мне теперь ясным. Я не сомневался, что фельдфебель сказал правду, — об этом говорило поведение пленных. Выходило, что командир не зачитал им приказ о капитуляции; обманом их снял с позиций, обманом гнал их в горы, к границе.

Взбешенный, едва владея собой, я вновь повернулся к толпе и крикнул:

— Командира — ко мне!

Пленные внизу зашевелились и, расступившись, пропустили вперед чернявого, тощего, хилого майора с немного перекошенным лицом и ртом, с хмурыми, неприятно бегающими, пронзительными глазами.

— Я — пленный, — сразу заговорил он нагло, не дожидаясь моего вопроса, — и я не отвечаю за действия фельдфебеля. А потом, — добавил он, горько ухмыльнувшись, — вы нас обезоружили.

Еще минуту, и я бы выстрелил в него, но сдержался и заставил себя сохранить внешнее спокойствие. «Зверь, — подумал я. — Недаром ты похож на Геббельса. Каким низким, подлым нужно быть человеком, какую мерзкую цель преследовать, три дня скрывая от солдат приказ о капитуляции?!» Мое спокойствие вывело его из равновесия. Я видел, что он нервничал, переминаясь с ноги на ногу, хотя и старался не показывать этого и продолжал вызывающе смотреть на меня своими барсучьими глазами. «Погоди, заморыш! — мысленно пригрозил я ему. — Попляшешь сейчас у меня!» И я крикнул громко, чтобы меня услышали немцы, теснящиеся позади него:

— Когда ты получил приказ о капитуляции?

Пленные начали недоуменно перешептываться, но, подняв руку, я заставил их замолчать.

— Вечером восьмого мая, — ответил майор все также нагло.

Толпа беспокойно задвигалась, и по ее рядам опять пробежал шепот.

Я снова успокоил их и приказал майору зачитать приказ.

— Громко, так, чтобы слышали все до единого слова, — подчеркнул я.

Он покорно вынул из планшета бумагу и стал читать. И хотя читал он негромко и проглатывая звуки, слова звучали достаточно четко и внятно, чтобы дойти до ушей собравшихся во дворе. Только раз он запнулся, когда я приказал ему вторично объявить дату прекращения огня. Все же ему пришлось повторить ее отчетливо и громко:

— В полночь с восьмого на девятое мая.

Пленные выслушали приказ молча, затаив дыхание, и еще долго после окончания чтения стояли притихшие, потрясенные. Затем я велел выйти вперед офицерам. Я не решался оставить их с солдатами — они могли какими-нибудь вздорными слухами снова взбудоражить их и толкнуть на безрассудства, которые заставили бы нас применить оружие. Я не хотел этого допустить.