Аурел Михале - Тревожные ночи

Внезапно перед этим беспорядочным потоком охваченных паникой людей и ревущих машин появилась немецкая танкетка. Орудие, на стволе которого я, прижавшись к броне, ехал с самого рассвета, остановилось. На танкетку поднялись немецкий офицер и несколько солдат с серыми от пыли лицами; они открыли огонь из автоматов поверх колонны. Затем офицер, размахивая рукой, стал отдавать приказания:

— Машины и танки направо! Повозки и артиллерия налево! Кавалерия и пехота на поле!

Колонна остановилась и глухо заволновалась. Скопище машин и людей стало обретать какой-то порядок; справа прошло несколько грузовиков, набитых немцами, слева — несколько румынских повозок с верхом из мешковины, за ними орудие, на котором ехал я. Но в этот момент на большой скорости прорвалось вперед несколько немецких танков. Не обращая внимания на отчаянные крики офицера, они отбросили танкетку в сторону и промчались мимо орудий и повозок, застрявших в кювете. В колонне вновь началась давка, беспорядок, слышались крики людей.

Увидев это, ездовые шестерок лошадей, тянувших орудия, дернули поводья и галопом понеслись мимо повозок.

Таким образом, наше орудие оказалось в самой середине немецкой колонны. Мне стало не по себе… «Кто знает, куда немцы направят колонну?» — подумал я. Однако вскоре я успокоился: в колонне стали мелькать разрозненные группы румынских солдат. Они пробирались между машинами и орудиями. Чаще всего, перейдя кювет с левой стороны шоссе и вытянувшись цепочкой, они быстро шли вперед по краю поля, оставляя нас позади. Теперь не было смысла ехать ни на орудии, ни на повозке, ни на машине: колонна все равно ползла, как улитка. Я все время порывался бросить артиллеристов и присоединиться к тем, кто пробирался полем. Однако на ногах далеко не уйдешь, а тут худо-бедно, но едешь. Прошло уже часов десять, как я, повесив винтовку на шею, ехал верхом на стволе орудия.

Но вот от колонны отделилась группа румынских солдат человек в пятнадцать — двадцать. Они перебрались через кювет и быстро зашагали по обочине, стараясь не отставать от шедших впереди нескольких солдат, на лицах которых была написана решимость. Присмотревшись, я увидел среди них своего односельчанина, сына Бэлаши. Я проворно соскочил со ствола орудия и, стараясь не потерять их из виду, побежал по кювету.

— Митрицэ! Земляк!.. Сержант Бэлаша! — кричал я.

Митрицэ Бэлаша, как и вся его родня, был маленького роста, коренастый и очень подвижный. На его лице оливкового цвета особенно выделялись живые, черные с искоркой глаза. Каска была сдвинута на затылок, в руке он держал автомат, на боку висел ранец. На нем был зеленовато-серый вылинявший парусиновый мундир, расстегнутый до пояса; узкий ворот военной рубашки был распахнут; с пыльного лба, с висков, с разгоряченных щек тонкими струйками стекал пот.

— Куда вы идете, Митрицэ? — запыхавшись от бега, спросил я его.

Он остановился и в недоумении смотрел на меня, пока я не подбежал ближе. Тут лицо его внезапно просветлело.

— Дядя Костаке! — удивленно воскликнул он. — Спасся?!

— Бежал вот с этими пушкарями! — смущенно ответил я.

Митрицэ посмотрел вслед удалявшимся товарищам и зашагал вдоль кювета, чтобы нагнать их. Я тоже двинулся за ним по кювету.

— Так куда же вы идете? — обиженно переспросил я его. — Ты что, не слышишь, что ли?

— Домой, дядя Костаке, — не останавливаясь, ответил он. — Домой!.. Айда вместе! С нами господин младший лейтенант Гиня… Он нас до самого села доведет!

Митрицэ подал мне руку, помог вылезти из кювета, и мы побежали догонять идущих впереди людей. Рядом на дороге гудела и ползла немецкая колонна, вся окутанная пылью. А за нами по обочине, растянувшись длинной разорванной цепочкой, двигались румынские солдаты…

Всю вторую половину дня мы продолжали шагать рядом с колонной немцев, которая под натиском наступающих советских частей стала еще плотнее. Все чаще и чаще мы обгоняли застрявшие в сутолоке, набитые немцами грузовики, легковые машины, танки. Иногда идущие в колонне немцы грозили нам кулаками или пистолетами. Они ругались, обвиняя нас в прорыве фронта. В этом, конечно, была доля правды. Однако мы находились у себя на родине. Война нам осточертела, мы были сыты ею по горло. И угрозы немцев разжигали в нас лишь накопившуюся против них злобу и ненависть.

Временами, когда угрозы казались им недостаточными, они, словно испытывая наше терпение, выпускали над нашими головами короткие автоматные очереди. Но мы делали вид, будто не замечаем этого. Да и до того ли нам было! Мы думали о доме, о женах, о наших детях; вот уже четыре года, как мы покинули родной очаг. Теперь, когда, казалось, рушился весь мир, судьба наших близких беспокоила нас больше всего. Вдруг пули просвистели где-то рядом, и мы невольно пригнулись.

— Надо бы проучить этих гадов, — пробурчал один из нас.

Те, что шли с краю, стали собирать оружие — автоматы, коробки с патронами, гранаты — и раздавать тем, кто был безоружен. Немцы не унимались. Одна из машин, вырвавшись из потока, поехала рядом с нами возле кювета. Несколько солдат, выставив автоматы, снова дали очередь над нами.

— А, черт! — процедил сквозь зубы Бэлаша.

Мы прибавили шагу, стараясь держаться поближе к шедшей впереди нас группе. Машина также прибавила ходу и, объехав разбитые танки и повозки, снова догнала нас. Но как только один из сидящих в ней немцев дал очередь, задиристый и вспыльчивый Митрицэ Бэлаша повернул автомат в его сторону и ответил тем же. Тут вся наша группа — человек пятнадцать — двадцать — вскинула винтовки. Немцы, по-видимому, не ожидали такого отпора. Их пыл угас, и машина, отстав от нас, присоединилась к колонне.

— У, сволочи!.. — выругался Бэлаша. — Ну, что, выкусили?

Мы не двигались с места до тех пор, пока машина с немцами не затерялась в колонне. Только тогда наша группа тронулась вперед. После столкновения с немцами мы почувствовали себя более сплоченными. «Дra, — с радостью подумал я, — значит, и они струхнули!» Однако меня охватило беспокойное чувство. Что-то говорило мне, что рано или поздно нам все равно придется схватиться с немцами.

И предчувствие это сбылось скорее, чем я ожидал. Через некоторое время мы достигли Перекрестка дорог, охраняемого немцами. Одна дорога шла направо, на запад, через горы к Инсрындул Секуеск, где перегруппировывались остатки разбитой в Молдове немецкой армии. По этой дороге двигалась, поднимаясь в гору, колонна людей, лошадей, повозок, орудий, танков, автомашин. Другая дорога спускалась к югу, в глубь страны.

На перекрестке слева собрались тысячи румынских солдат. Влились в это сборище и мы. Полные глухой ненависти, готовой каждую минуту взорваться, люди шумели и кричали. Эта толпа больше не походила на армию. На одичавших на фронте людях висели лохмотья. Они были небриты, голодны, покрыты слоем пыли и грязи, принесенной из окопов, в которых им пришлось столько выстрадать. На одних были каски, на других — пилотки, одни были с оружием, другие — без него. Но все были одинаково озлоблены, хмуры и охвачены страхом. Мы находились в таком состоянии, когда малейший толчок мог нас бросить или в бегство, или в атаку.