Аурел Михале - Тревожные ночи

Вечером я положил оставшуюся мирабель в котелок с водой и сварил ее. Когда пришла мать, усталая, согнувшаяся от тяжелой работы на полях Франгопола, покрытая с ног до головы слоем пыли, я бросился ей навстречу:

— Мам, я оставил тебе мирабели. Я сварил ее… Нужно только положить туда мамалыги — и суп будет готов!

Мы уселись за стол на маленькой терраске и принялись уже в темноте есть суп из мирабели с холодной мамалыгой. И тут я рассказал маме, как меня расспрашивала Рябая об отце. Мама сразу же отложила ложку и испуганно повернулась ко мне.

— О чем еще спрашивала она тебя? — прошептала мама тихо.

— Только об этом, — пролепетал я. — О письме…

Мать снова взяла ложку, но вдруг положила ее на прежнее место и зарыдала. Она поднялась из-за стола и, устало волоча ноги, вошла в дом. Я тоже перестал есть и долго прислушивался к ее рыданиям, которые раздавались за дверью. Лишь маленький Никулае как ни в чем не бывало продолжал есть. Когда он наелся, я взял его на руки и полусонного понес в дом. Мама уже перестала плакать. Она неподвижно лежала на кровати, тяжело вздыхая. Увидев меня с Никулае на руках, она вздрогнула: казалось, только теперь она вспомнила о нас. Мама поднялась, положила брата к стенке и укрыла его старым, рваным одеялом. Молча, с какой-то тревогой она погладила меня по голове и прижала к груди.

— Петре, больше не ходите к Рябой!

Я снова вышел на терраску. Мама убрала со стола мамалыгу и завернула ее в полотенце, затем вымыла ложки, а суп из мирабели отдала скулившей рядом голодной собаке.

Спать мы легли как всегда все трое на одной кровати: мама с Никулае головой в одну сторону, я — в другую. Хотя я очень устал, но заснуть никак не мог: вопросы Рябой и слезы мамы не выходили у меня из головы. Я вспомнил, как мы жили до войны, когда с нами был отец. Тогда нам тоже было не сладко. Иногда мы удивлялись, как нам удавалось пережить зиму. Но в ту пору отец был дома, и это само по себе уже много значило. Мне казалось, что он самый высокий в селе и такой сильный, что мог бы одной рукой поднять всех троих Боблетов и шлепнуть их о землю. Вечером, когда отец приходил с поля помещика Франгопола, он брал меня под мышки и подбрасывал вверх до тех пор, пока у меня не начинала кружиться голова.

— Петрика, — часто говорил он мне, — учись да уходи из села: уж больно здесь горька жизнь для нас! Ни за что не оставайся здесь, слышишь?

— Не останусь! — отвечал я.

И вот проходило уже четвертое лето, как мы жили без отца. Когда его взяли на войну, я еще не поступал в школу, а Никулае только что родился. Теперь же я читал его письма и отвечал да них под диктовку всхлипывающей матери. А Никулае даже не знал, как выглядит его отец. Иногда он вспоминал об отце и со слезами на глазах спрашивал о нем. Тогда я брал его за руку и вел в дом. Там под иконой висела старая фотография отца: он был снят на ней еще в те годы, когда отбывал воинскую повинность.

Мы залезали на кровать и долго глядели на фотокарточку. Все в лице отца было нам хорошо знакомо: губы, подбородок, щеки, чуть заостренный нос, маленькие, густые, коротко подстриженные усики. Из-под мохнатых бровей на нас пристально и внимательно смотрели глубокие, немного печальные, черные, как ночь, глаза. В его глазах светилась нежность, которую в жизни он обычно стремился скрыть.

Никулае поднимался на цыпочки, дотрагивался до фотографии и отчетливо, словно заучивая слова, шептал:

— Па-па… Па-па!

Так он звал его до тех пор, пока не уставал. Видеть отца даже на фотографии было для нас большой радостью. Тогда мы еще не понимали, почему наш отец на фронте, а три сына Боблете сидят дома. Измученная горем и беспросветной нуждой, мать каждый раз, когда ее взгляд падал на фотографию отца, начинала плакать и шептать под иконой:

— О господи… господи!

Вот и теперь, засыпая, она тоже вздыхала и тихо молилась. Я знал, что, лежа на постели, она не спускает глаз с фотографии отца.

Наступившая тишина и давящая, словно свинец, темнота окутали дом. Молитвенный шепот матери слышался все тише и тише. Я почувствовал, как меня постепенно охватывает сладкий благодатный сон и забытье. Но в тот самый момент, когда меня уж совсем одолела дремота, возле дома, у завалинки, послышались легкие шаги. Я вздрогнул. Через мгновение чья-то фигура вышла из темноты, остановилась у окна и постучала в него. Мое сердце забилось от страха, и я прижался к стене. Мама встала с постели и подошла к окну, всматриваясь в темноту ночи.

— Флоаре… Флоаре! — услышал я голос снаружи.

Мама облегченно вздохнула. Это была тетя Лина, ее сестра. Она жила рядом с нами со своим сыном, который был меньше нашего Никулае. Ее муж, дядя Стате, погиб на фронте.

— Входи, — уже совсем спокойно сказала мама, — дверь отперта!

В дом быстро вошла запыхавшаяся тетя Лина. С трудом переводя дыхание, она села на край кровати возле мамы.

— Ты что это спишь с открытой дверью? — удивленно спросила она.

— А зачем ее закрывать? — ответила мать. — Что у нас брать-то?

Некоторое время мать и тетя Лина молчали. Только теперь мне пришло на ум, что мама и в самом деле вот уже несколько ночей не запирает дверь, как обычно. Но я знал, какая трусиха тетя Лина, и поэтому был полностью согласен с мамой.

— Флоаре, — прошептала тетя Лина, понизив голос, — ты ничего не слышала?

— А что? — с притворным равнодушием спросила мама.

— Как что? — удивилась тетя Лина. — Вся деревня говорит об этом!

— Что же все говорят? — услышал я голос мамы и почувствовал в нем нарочитое спокойствие.

— О твоем муже говорят! — со страхом в голосе пробормотала тетя Лина. — Говорят, будто он дезертир!

— Глупости! — быстро проговорила мать. — Но было бы неплохо, если бы он оказался где-нибудь поблизости, а не сгнил бы в России, как Стате!

Я почувствовал, что мама боится именно этой ужасной вести, хотя всячески стремится скрыть страх, который овладел ею. В это мгновение я вдруг понял, почему так часто плакала мать и почему Рябая так вкрадчиво расспрашивала меня об отце. Я тихонько повернул голову и посмотрел на фотографию отца, которая выделялась белым пятном на стерне под иконой.

Вскоре я снова услышал шепот тети Лины:

— Дида Боблете пустила этот слух!.. Вот что она рассказывает: вчера вечером все Боблете остались в поле, чтобы за ночь перевезти на ток снопы. И поэтому она после захода солнца понесла им еду… Когда она дошла до кукурузы, совсем стемнело. В одной руке у нее была сумка с хлебом, а в другой корзина, в которой лежали миски с едой. Видя, что надвигается ночь, Дида прибавила шагу и затем пустилась бежать прямо через кукурузу… Когда же она добежала до поля Мэдэраке, где кукуруза выше человеческого роста, к ней навстречу будто бы вышел какой-то мужчина. На нем была военная форма, но вся рваная и грязная, фуражка надвинута на глаза, а правая рука в кармане на револьвере.