Аурел Михале - Тревожные ночи

Вот тогда-то и узнали мы по-настоящему деда Андрея. Он входил в наш пулеметный расчет. Пришел он к нам, как сейчас помню, когда мы бились на Муреше. Осенью это было, ночью. Тьма кромешная. Холодище. Дождь льет. Сырость до костей прохватывает. Прятались мы в кустарнике на берегу, наутро предстояло переправиться на тот берег, ударить внезапно по немецким позициям. Вот тут как раз — время уже к полуночи подходило — и заявляется к нам боец народного ополчения из интендантской части нашего полка. Да не один, а ведет за узду коня. Остановился у того места, где мы под листвой прятались, и спрашивает, как пройти к командиру.

— А к чему он тебе? — стал у него выпытывать сержант.

— Да вот пришел к вам с лошадкой, воевать.

Помню, как один из наших бойцов, Гурица, — погиб он в ту ночь, поглотили его воды Муреша — расхохочется прямо ему в лицо:

— Да неужто, дедуся, взаправду немцев бить собрался? Может, до самого Берлина на своей кляче добраться задумал?

Ополченец только поглядел на него, рассердился, видно, за эту насмешку. Но смолчал. Закурил, пряча цигарку в кулаке. Тогда впервые и разглядел я его при огоньке цигарки. Усы седые, висячие. Лицо все в морщинах, худое, на щеках щетина рыжая. Фуражка на голове старая, потрепанная; костистый лоб до половины прикрыт обвислым ее козырьком. И глаза его успел увидеть: большие, ласковые они у него были, жалостливые. Тут сержант забрал его с собой — пошли они пробираться сквозь кусты к командиру.

Много шуток отпустили мы тогда по адресу деда и его лошадки. Рот, правда, ладонями прикрывали, шуметь-то больно нельзя было. Немец под боком. Вскоре вернулся сержант, а с ним боец со своим конягой. Попросил он, оказывается, командира, чтобы определили его с лошадью в наш расчет. Шепнул нам сержант его имя: Андрей Бырку его звали. Но мы в ту же ночь окрестили его «дедом Андреем». Так и осталось за ним это прозвище до конца войны.

Под утро, до того как пойти нам в атаку, дед Андрей с час беседовал со своей лошадкой. Видно, друзья они были. Спросит ли дед ее о чем, укоряет ли в чем, она, словно его понимает, ржет тихонько в ответ да брюхом подрыгивает. Дед Андрей не должен был вместе с нами переправляться через Муреш — его хотели оставить на этом берегу, дождаться, пока мы гитлеровцев прогоним. Тогда только он должен был присоединиться к нам. Да куда там! Сколько ни бился с ним сержант, сколько ни уговаривали мы его — уперся, и ни в какую. Взвалил на седло пулемет, привязал ремнями, обнял ласково коня за шею и повел за узду вместе с нами в воду. Как он перешел Муреш, по совести сказать — не знаю. Такого нам немец задал жару, что в пору и о себе забыть. Да, сильно поредели в то утро наши ряды! Многие нашли смерть на дне Муреша.

Когда очухался я на том берегу, слышу, стреляет кто-то сверху. Бьет пулемет без передышки. Разобрал я, что наш это пулемет, первый, который открыл стрельбу на этом берегу. Почему-то решил я, что пулемет этот нашего расчета, и бросился наверх. И ведь угадал! Действительно наш сержант яростно строчил. Помогал один второй номер. И кричит тот все время, требует, чтобы доставили ему пулеметные ленты. Немцы хотя и бежали, а нет-нет да и остановятся, пытаются отстреливаться.

Прыгнул я в яму, где у нас боеприпасы были припрятаны. Спешу высвободить ящики от ремней, чтобы подать их к пулемету. И что же вижу: дед Андрей стоит на коленях перед мордой своего коня, лежащего на дне ямы. Гладит его мокрую шею, ласковые слова шепчет, хвалит его, благодарит и протягивает ему на ладони несколько кусков сахару.

Разбили мы там немцев. Били мы их потом и во многих других местах на Муреше, пока не добрались до Татр. Многие полегли на дорогах войны. Похоронили мы их под соснами в освобожденной нами земле. На их место пришли другие. Война приближалась к немецким границам.

Дед Андрей со своим конем прочно вошел в жизнь нашего расчета. По каким только дорогам не шагали мы с ним! И по ухабистым шагали, и по вязким. Вместе по грязи шлепали, в снегу увязали. И в дожди брели, и в стужу, борясь с ветром и снегопадами. Безотказно тащили они всюду за нами наш пулемет. Помню, как-то переправлялись мы через горы, восемьдесят километров прошли без роздыха и первыми немцам в тыл ударили. Не подвела нас лошадка деда Андрея, без опоздания доставила на место пулемет. А сколько раз здесь, в Татрах, отправлялся дед Андрей один ночью, держа за узду коня, чтобы доставить нам продовольствие и боеприпасы! Вот почему рядом с землянкой для себя вырыли мы землянку и для лошадки деда Андрея. Чтобы было ей где укрыться и от немецкой пули и от зимней стужи.

И вот в то время, о котором я вам говорил, когда взял нас немец в клещи и трепала нас вьюга, когда мы холодали и голодали и кони наши дохли от бескормья, а командир отдал приказ резать коней в пищу, дошел черед и до лошади деда Андрея. Как-то вечером явился к нам в землянку каптенармус роты с бумажкой в руке и говорит деду:

— Забираю я у тебя коня, дед Андрей, для котла.

Вскочил тот с чурбана.

— Как это забираешь? Почему забираешь? — спрашивает испуганно.

Рассвирепел, покраснел весь, глаза вытаращил, совсем от ярости задохнулся, слова больше вымолвить не может. Схватил каптенармуса за руку, в которой тот бумажку держал, да так сдавил, что тот благим матом заорал и бумажку выпустил. Дед Андрей бумагу подхватил и швырнул ему в лицо.

— Только тронь коня! Не бывать тебе в живых, — пригрозил ему.

Схватил винтовку и выскочил, как шальной, из землянки.

Пошли мы с каптенармусом за ним. Нашли его на пороге землянки, где конь его с голоду ржал. Стоит дед Андрей у дверей, винтовку наперевес держит, дрожит весь, и палец на спусковом крючке. Глаза сверкают, усы топорщатся.

— Не подходи! — кричит каптенармусу. — Стрелять буду!

Остановились мы от него шагах в восьми — десяти, и каптенармус говорит ему примирительно:

— Ну чего ты взбеленился, дед Андрей? Все равно подохнет…

— Не подохнет, — сердито отрезал дед.

— Ведь самая жирная она у нас. Жаль, если зря пропадет. Подумай о нас…

— Мы — люди!.. Потерпим, — еще более сердито отозвался дед.

— Да ты послушай… — хотел его урезонить каптенармус, а дед Андрей как гаркнет:

— Если не уберешься сию минуту, стрелять буду! — И винтовку на него направил. — Порешу на месте!

А у самого рука дрожит, глаза искры мечут. Струсил каптенармус тут, отступил. Дал задний ход, ворчит:

— Совсем очумел дед… И было бы впрок! Все равно придет и его черед. Не минует!

— А, может, я до того помру! — крикнул ему вдогонку дед Андрей и опустил винтовку.

Мы молча обступили деда, смотря на него с удивлением. Вызвал он у нас уважение к себе этим поступком. Полюбили мы его с тех пор. Глаза он нам открыл. Только сейчас поняли мы по-настоящему, чем была для нас лошадка деда Андрея и что бы стало с нами без нее. Силы бы мы лишились! Прав был дед Андрей! Нельзя было допустить, чтоб резали нашего коня. Сколько раз вызволял он нас и в боях, и в непогоду!