Аурел Михале - Тревожные ночи

— Это преступление — воевать в таких условиях… Да еще против немцев… Они спокойно выслеживают нас из дотов, а затем бросают против нас своих «пантер» и «тигров», под тяжестью которых содрогается земля. Они могут себе позволить роскошь стрелять из орудия и пулеметов по каждому нашему человеку. На высоте тысяча восемьдесят у них приходилось по фаустпатрону на одного нашего бойца… Единственное наше упование — это солдатские груди…

— Все же и такие мы бьем их, — заметил я.

— Да, бьем, — признал Манолаке. — Бьем и будем бить… Но ценою каких жертв!

В это время подошли санитары и подняли носилки. Некоторое время я сопровождал Манолаке, держа его за руку. Затем остановился и долго смотрел ему вслед. Потом, сгорбившись, словно на меня навалилась вся тяжесть этой холодной лесной тишины, повернул назад, и ноги сами понесли меня на командный пункт полка.

Командира я застал сидящим за столом и листающим какие-то бумаги. Это был высокий, худой, болезненный на вид человек, с костлявым лицом и глубоко посаженными, горящими глазами. На плечи его была накинута суконная шинель, и он все время зябко поеживался под нею. Взглянув на меня, он сразу понял мое состояние и молча освободил мне место рядом с собою на грубо сколоченной скамье из круглого соснового бревна. Он ни о чем не стал меня расспрашивать, только вызвал вестового и попросил принести две чашки чаю с ромом. Горячий напиток оживил и подбодрил меня.

— Значит, не можете больше? — спросил он напрямик, не скрывая своего беспокойства.

— Не можем, господин полковник, — ответил я глухо, но решительно. — Не можем позволить себе бесплодных попыток… Конечно, если дадите приказ, мы снова пойдем в атаку… Я пойду один… если это надо… Но все будет напрасно: мы не можем добраться до их дотов.

Полковник встал и начал ходить по низкому, грязному блиндажу. Он все убыстрял шаг; казалось, какой-то зверь бессильно мечется по своей клетке.

— Я понимаю тебя, — прошептал он наконец. — Но ничего не поделаешь. Другого выхода нет. Надо!

— Если надо… — произнес я бессильно, — но тогда по крайней мере сделаем что-нибудь… Изменим тактику… Потребуем подкрепления… Специальные рода войск…

— У кого потребуем? — остановился передо мною полковник, и на лице его отразилось страдание, словно я причинил ему боль своим непониманием. — Кто тебе даст их? И откуда их взять?

Я ясно понял: прорвать немецкую линию укреплений должны мы, и прорвать именно здесь! Когда я собирался уходить, полковник вдруг остановил меня и приказал телефонисту вызвать командира саперной роты.

— Попробуем еще раз сформировать штурмовой отряд, — поделился он со мной своими мыслями.

Мы оба замолчали. Я почувствовал, что и полковник не верит в успех наших попыток, только не хочет в этом признаться даже самому себе. Тут раздались торопливые шаги, и из-за плащ-палатки, заменявшей дверь, появился командир саперов, совсем еще молоденький младший лейтенант, очевидно последнего призыва, с лицом белым и нежным, как у девушки.

— Численность роты? — спросил его полковник.

— Один офицер, два унтер-офицера, двадцать девять саперов, — так же кратко отрапортовал младший лейтенант.

— М-да, — пробормотал полковник, выражая тем свое раздражение и бессилие. — Вот вам, пожалуйста, состав роты военного времени!

И он снова зашагал по блиндажу. Я и младший лейтенант следили за ним глазами. Время от времени он останавливался и приподымал плечи, чтобы удержать соскальзывающую шинель, которая висела на нем, как на вешалке. Я, конечно, знал, какие большие потери понесли саперы при штурме первой линии укреплений между селами Лест и Оремов-Лаз. Спустя некоторое время полковник остановился перед младшим лейтенантом и, положив худую костлявую руку ему на плечо, сказал, словно извиняясь:

— У нас нет другого выхода. Линия должна быть прорвана. Сформируйте штурмовой отряд из восемнадцати человек под командованием унтер-офицера и направьте в распоряжение господина майора сегодня же ночью.

Я вернулся в свой лес еще более подавленный. Я опасался, что и эта новая кровавая жертва будет столь же напрасной. Удрученный, шагал я, не разбирая дороги, прямо по лужам и грязи, проваливаясь в снег, скользя по тропе, борясь с ветром и снегом. Лес глухо стонал, погруженный в кромешную тьму. Раз меня остановил связной, указав, что нужно свернуть на узкую извилистую тропку, почти неприметную под опавшей хвоей, иначе мы могли напороться на немецкие доты.

Своих бойцов я нашел под теми же соснами и плащ-палатками, нетерпеливо ожидающими конца ночи. Два бойца с большим чугунным котлом, переходя от группы к группе, наливали в протянутые котелки дымящийся суп. Я решил передохнуть до рассвета в маленьком убежище телефонистов, грязном, как берлога, сооруженном из сосновых веток, куда приходилось вползать на четвереньках через низенькую дверь. Позвонив командирам рот и напомнив им о необходимости проверить сторожевые посты у обочины поляны, я растянулся на топчане. Один из телефонистов заботливо укрыл меня суконным одеялом.

«Что ты сможешь сделать даже с штурмовым отрядом? — задал я себе вопрос. — Что такое штурмовой отряд? Горстка храбрецов, которая ценой собственной жизни пытается расчистить путь для следующих за нею подразделений. Преимущество — значительно меньшая потеря людей. С небольшими затратами удается иногда выиграть трудные сражения. Имей я вчера в своем распоряжении такой штурмовой отряд, возможно, мои потери убитыми и ранеными перед этими проклятыми дотами исчислялись бы не сотнями, а десятками. Зато сами эти люди обречены на гибель. Идут на верную смерть. И притом может статься, что погибнут зря. Тогда и потери будут больше, а достигнуть — все равно ничего не будет достигнуто».

Снаружи шумел дождь. Капли глухо ударяли о крышу и стены убежища. Ветер далеко разносил жалобный стон леса, словно предвещая гибель и смерть.

«Прав Манолаке, — продолжал я размышлять про себя, находя сейчас все новые и новые подтверждения его высказываниям. — Эта война тех, кто хочет любой ценой избавиться от немцев. Они воюют, чтобы в стране дела пошли совсем по-другому. Другие офицеры, связанные с немцами, господа, вершащие политику в Бухаресте, не хотели и не хотят этой войны. Вот хотя бы наш командир. Человек, на которого можно молиться, как на икону, выплевывает здесь остатки своих легких. А этапные пункты и штабы кишмя кишат офицерами, молодыми и здоровыми, пристроившимися на тепленькие местечки…»

Под конец, сморенный усталостью и тревожными мыслями, я задремал. Разбудил меня шепот перед убежищем. Кто-то настойчиво добивался, чтобы его пустили ко мне.

— Подождите немного, — узнал я голос своего связного. — Он только что прилег.