Аурел Михале - Тревожные ночи

«Хоть бы он дошел!» — еще мелькнула мысль, и я потерял сознание.

…Очнулся я на рассвете. Я лежал на носилках в каком-то помещении в расположении нашей пятой роты. «Значит, он все же дошел?» — подумал я с удивлением, приподнимаясь на локте, и увидел рядом на других носилках распростертое тело Бирюка. Он хрипел. Лицо было желтое, глаза закрыты, лоб нахмурен. Мы были одни. Снаружи шел бой, гремели выстрелы, земля сотрясалась от взрывов.

Я слез с носилок и подполз к Бирюку.

— Глига, брат! — шепотом позвал я его.

Бирюк раскрыл большие черные, лихорадочно блестевшие глаза и горестно улыбнулся мне окровавленным ртом.

— Слышишь? — чуть внятно произнес он. — Атака началась. Я поспел вовремя. — Некоторое время он прислушивался к взрывам, устремив глаза на потолок. — Это «катюши»… Советские товарищи тоже наступают! — Лицо его при этом словно посветлело. — Разгромим фрицев!

На миг мне показалось, что силы к нему вернулись, что раны в груди не так глубоки. Но я ошибся. Бирюк взял мою руку и, стиснув ее, прошептал слабым, прерывающимся голосом:

— Я нес тебя всю ночь… Прошу тебя об одном… Вытащи меня отсюда… чтобы я увидел…

И я кое-как вытащил его на порог.

Ночная мгла редела. Не переставая била советская артиллерия, разрывая огненными вспышками тьму. Непрерывно стреляли «катюши». А через некоторое время справа от наших позиций показалась советская пехота. Тогда и наши поднялись из окопов и вместе с советскими бойцами пошли в атаку.

— Видишь, брат Глига? — тихо спросил я.

Бирюк не ответил. Он умер у меня на руках с широко раскрытыми глазами, со светлым, умиротворенным лицом…

Санитарный поезд, следующий из Банска-Бистрицы, задержался почти на два часа на станции Зволен. Это была автомотриса с пятью вагонами, где купе были превращены в госпитальные палаты, на четыре койки каждая. Поезд совершал регулярные рейсы к прифронтовой полосе, чтобы забрать из полевых госпиталей раненых и доставить их в город Арад. Здесь, в Араде, раненых переводили в городские госпитали или на других поездах переправляли в глубь страны. Вагоны были, как всегда, переполнены, на этот раз главным образом офицерами, получившими ранения в последних боях под городами Зволен и Банска-Бистрица. За исключением нескольких купе, где были размещены старшие офицеры, во всех остальных на каждой койке лежали по двое раненых.

Погода стояла скверная, сырая и холодная. Уже несколько дней непрерывно моросил дождь. Снаружи монотонно журчала вода, стекая по оконным стеклам, глухо барабаня по крыше. С того места, где я лежал, видны были темные силуэты сосен на опушке леса, а за ними вдали — каменистые вершины гор, окутанные, словно дымом, серой пеленой дождя. Иногда, когда ветер менял направление, дождевые струи косо хлестали по поезду, омывая запотевшие стекла. Если в купе проникал холодный воздух, мы плотнее кутались в жесткие суконные одеяла, отдававшие плесенью и лекарствами.

Сырость проникала сквозь повязки ран, пронизывала до костей. Но сильнее, чем холод и сырость, мучило нас ожидание. Стоило поэтому кому-либо вслух выразить свое недовольство, как к нему немедленно присоединялись остальные. Поднимался шум, вагоны наполнялись криками и стонами, а кто был посильней, стучали кулаками, ногами, костылями в окна и двери, так что сотрясались стены. По поезду из конца в конец неслись выкрики:

— Почему нас не отправляют? Какого черта мы ждем?

— Эй, доктор! Сес-тра-а-а-а!

Шум не прекращался ни на мгновение, подхватываемый теми, кто только что проснулся или не в силах был дольше выносить боль от ран. Сестры в белых халатах метались по вагону от раненого к раненому, освещая на мгновения купе. В меру своих сил они старались облегчить боль, успокоить больных, переворачивали на другой бок тех, кто сам не мог двигаться, поправляли подушки, одеяла. Но они не в силах были облегчить муку ожидания. Раненые острей, чем обычные больные, ощущают свою беспомощность, им часто кажется, что их бросили на произвол судьбы. Очевидно, такое же чувство владело и полковником, лежавшим на койке подо мной, потому что он вдруг сорвался с койки, заковылял, опираясь на палку, к двери и, открыв ее, гаркнул на весь коридор:

— Начальника поезда ко мне! Немедленно!

Вернулся он в купе все еще хмурый, но уже овладев собой, в том состоянии напряженного спокойствия, когда человек уверен, что скоро все будет улажено.

Он не лег больше на койку, а направился к окну и, остановившись возле него, стал пристально всматриваться в свинцовый горизонт за горами. Он молчал, как молчал и до сих пор. Только изредка проводил рукой по своим жестким седым волосам, начинавшим редеть на макушке, выдавая тем свое нетерпение. Видя, что начальник поезда запаздывает, полковник, не оборачиваясь, вытащил из-под подушки кожаный кисет с табаком и трубку и стал медленно, размеренно набивать ее, осторожно насыпая табак кончиками пальцев и приминая большим. Закурив, он остался стоять у окна, следя за сгущающимися сумерками. Обернулся он только тогда, когда в купе вошел начальник поезда, краснощекий молодой капитан, но уже с тремя нашивками за ранение на левом рукаве.

— Почему не едем? — спросил его полковник раздраженно.

— Ждем специального курьера командующего армией, — отрапортовал капитан, козырнув.

— Он мог бы нас ждать на станции! — сердито бросил полковник, еще более нахмурясь, и, повернувшись, снова застыл у окна, держа трубку в руке. Начальник поезда, козырнув, вышел из купе и прикрыл за собою дверь; он спешил успокоить раненых, крики которых все еще неслись по всему поезду. В ту же минуту я услышал, как хлопнула входная дверь вагона, и в коридоре раздались шаги. Несколько мгновений спустя поезд тронулся, и сразу установилась тишина. Это позволило мне расслышать слова, которыми обменялись между собою люди в коридоре.

— Нужно освободить одно купе! — потребовал чей-то низкий, решительный голос.

— Не могу, господин майор, — возразил другой, в котором я узнал голос начальника поезда. — И так на каждой койке по два раненых…

— Приказ командующего армией, — прервал его первый. — Прошу. — И я услышал шелест бумаги.

— М-да, — в замешательстве пробормотал начальник поезда, но тут же стал снова защищаться:

— Не знаю, как это сделать… Пожалуйста, если вы сумеете…

Дверь нашего купе отворилась, и вошел майор, еще молодой человек, стройный, но крепкий, с тонким, выразительным, словно точеным, лицом. Машинально козырнув, он объявил, что согласно распоряжению командующего армией нам придется освободить купе. Полковник, не выпуская трубки изо рта, резко повернулся и оглядел его с ног до головы. Затем молча протянул руку и взял у него приказ. Но едва пробежав глазами первые строки, возмущенный, швырнул бумагу прямо в лицо майору.