Жозеф Кессель - Экипаж

Совсем новенький чемодан, туго стянутый ремнями, с недавно сделанной надписью «Офицер-стажер Жан Эрбийон» загромождал прихожую. В доме чувствовалась атмосфера сборов и скорого отъезда.

Отец, накручивавший на палец цепочку от часов, взглянул на них и чересчур бесстрастным голосом сказал:

– Пора выходить, Жан.

– Так ты что, твердо решил ехать один? – спросила мать. – Совсем как большой?

Молодой человек опустил голову, чтобы не видеть ее невеселую улыбку.

– Да, мама, – ответил он. – Так я буду чувствовать себя увереннее. Да и для вас так лучше. К тому же не забывайте, что мы едем вместе с Жоржем.

Больше они не произнесли ни слова. Доносившиеся с улицы шумы только подчеркивали тишину, которую они были не в состоянии нарушить. Они с нетерпением ждали, чтобы прощание закончилось, чтобы дверь захлопнулась и оборвала это расставание, которое терзало им душу, – настолько невыносимыми были эти мгновения, когда, ощущая собственную беспомощность, они не могли найти в себе силы ни чтобы признаться в гложущей их тоске, ни чтобы изображать спокойствие.

Особенно Жан считал секунды, эти последние и тягостные секунды, когда все выражаемые чувства были фальшивы: и стоицизм отца, и мужество матери, и его собственное веселье. Настоящими были только затянувшееся, застывшее страдание родителей и его нетерпеливое стремление поскорее с ними попрощаться, чтобы не видеть больше этого страдания. Он знал, что стоит ему только выйти за порог, как грусть спадет, словно какая-нибудь сковывающая движение пелена, сорванная стремительным бегом к действию, к будущему…

Тут раздался, диссонируя с общей грустью, торжествующий детский голос:

– Жан, машина уже подъехала. Ты знаешь, мне с трудом удалось ее найти.

– Ну я же на тебя рассчитывал, – с улыбкой ответил молодой человек своему брату.

Он заторопился. При виде вдруг осунувшихся лиц к горлу его подступил ком, и он не хотел, чтобы это заметили.

Все неловко расцеловались, сказали друг другу несколько пылких и бесполезных слов.

Два брата ехали по улицам, опустевшим из-за войны и темноты. Замаскированные уличные фонари неохотно цедили голубоватый свет. В полумраке машины взгляд младшего брата был прикован к Жану, он так и не мог до конца понять, что же его восхищало в нем больше всего – смелость, крылатые звезды на воротнике или же блеск кожаных желтоватых ремней и сапоги. Жан для него был воплощением блестящей войны, в том виде, в каком ее изображают на гравюрах.

Молодой человек всецело наслаждался этой заискивающей восторженностью, так как его представления о себе были почти столь же наивны.

Ему было двадцать лет. На фронт он уезжал впервые. Несмотря на рассказы, которые он слышал на военных сборах, несмотря на обостренное восприятие реальности, его молодость не признавала войну без ее героического блеска.

На Восточном вокзале он поправил свое кепи, одернул куртку и сказал Жоржу:

– Проводи носильщика к поезду на Жоншери и подожди меня.

На перроне было полно солдат. С их лиц еще не сошли радость и веселье, пережитые в увольнении. Жан проходил между их группками с чувством братской гордости. Наконец-то он был наравне с теми, кто уезжал на фронт. Он любил их за их страдания, и в особенности за тот отпечаток, что смерть накладывает на лица тех, кого она поджидает. А сегодня вечером, поскольку ему казалось, что и в нем присутствует та же драгоценная субстанция, он частичку этой любви, этого уважения перенес и на себя.

Временами его мысль с высокомерной жалостью обращалась к утонувшему во мраке городу. В нем укрывались лишь те мужчины, которые не могли или не хотели воевать. Он же находился среди воинов.

Его обняли чьи-то руки. Обволок знакомый запах.

– Жан, дорогой мой, – прошептал запыхавшийся и дрожащий голос, – я так боялась, что не смогу прийти.

Он посмотрел на молодую женщину еще не утратившим наивного опьянения самим собой взглядом и произнес:

– Я был уверен, что ты придешь.

Его голос звучал спокойно, почти безразлично, но в нем таились огромная нежность и еще большая гордость. Без Денизы его отъезду недоставало бы славы.

Как же она была свежа! Для своей любовницы он мог подобрать только это слово. Свежи были ее кожа, взгляд, голос, смех, чувство.

Молодая женщина взяла его под руку, прижалась к нему, и они пошли, рассекая поток полинявших солдатских шинелей.

С Денизой Жан не считал минуты, как делал это дома. Рядом с ней он чувствовал себя легко. Несмотря на неотвратимость отъезда, несмотря на то, что он уже принадлежал фронту, щупальца которого просматривались в неосвещенных поездах, ему казалось, что их разговор имел какую-то особую привилегию, не ограниченную временем. Легкость, свойственная их связи, казалось, препятствовала возникновению любой тревоги.

Резкий свисток перекрыл шум вокзала. Дениза еще сильнее прижалась к молодому человеку, и это движение заставило его осознать, что им предстоит расстаться. В глазах своей любовницы он не увидел ни страха, ни грусти – одно немое обожание. Он склонился к ее губам, и несмотря на то, что это был прощальный поцелуй и, возможно, последний в их жизни, юное тело слабо опрокинулось, ощутив прикосновение его твердых губ.

Они побежали к пыхтящему поезду. В дверцах стояли мужчины, вырванные из мирной городской жизни. Жорж, волнуясь, вглядывался в поток выцветших униформ в надежде отыскать в нем блестящую, словно вычищенный металл, фигуру брата. Когда он наконец заметил его в сопровождении молодой женщины, он, возможно, даже более решительно, чем сам того желал, сказал:

– Жан, твой чемодан уже внутри. Скорей поднимайся.

Вагоны вздрогнули. Эрбийон с силой сжал руку младшего брата, поцеловал кончики пальцев своей подруги и, поскольку поезд тронулся, вскочил на подножку. Вплоть до этого движения он старался все делать с изяществом, настолько забота о том, чтобы хорошо выдержать роль, примешивалась к его волнению.

В купе он был удивлен, обнаружив в нем только гражданских. Ему показалось странным и шокирующим то, что, отправляясь по делам или на отдых, люди оказались в том же самом поезде, который увозил его навстречу опасности. Он предполагал, что поедет с офицерами, товарищами из героической лесной школы, которые воплощали для него сам фронт. А оказался рядом с маленьким морщинистым старичком, тремя самодовольными подростками и молодой женщиной, слишком сдержанной для своих слишком нежных глаз.

Это разочарование, однако, позволило ему осознать свои новые преимущества. Он сел в угол, занятый для него братом, дерзко закинул ногу на ногу, демонстрируя свои блестящие кожаные сапоги и закурил трубку, все время гаснувшую, поскольку ему никак не удавалось научиться пользоваться этим аксессуаром, который, по его мнению, был совершенно необходим его личности.