Свен Хассель - Уничтожить Париж

Как только наступила тишина, мысли Порты снова обратились к еде. Я не знал никого, кто ел бы так много и так часто, как этот человек. И пока Порта сидел, набивая желудок, Малыш принялся за свое обычное жутковатое занятие — поиски во ртах у трупов золотых зубов. Найденные он аккуратно выдергивал и складывал в мешочек, который всегда носил на боку. Старик в таких случаях беси лея, бормотал что-то о трибунале, но такой угрозы, которая возымела бы хоть малейшее воздействие на Малыша, еще не было придумано.

Большинство нас растянулось на земле за бетонным укрытием и наблюдало, как Порта открывает набранные тут и там трофейные жестяные банки. В первой оказалась орудийная смазка. Во второй тоже. И в третьей, и в четвертой. Этот балбес, видимо, ограбил оружейный склад. Кажется, только он не находил это смешным, даже начал угрожать снести кое-кому башку; потом Легионер заинтересовал его предложением привязать жестянки к зажигательной гранате и бросить ее в танк противника. Если б Старик не запретил, Порта наверняка тут же опробовал бы это новое оружие.

Наступление началось снова. Пулеметы раскалились добела. Барселона палил из большого миномета, его грубые рукавицы изорвались в клочья. Задумываться времени не было. Убивай или будь убитым. И мы, и противник шлепали по щиколотку в крови. Разделявшая нас полоска песка, некогда гладкая, серебристая, теперь превратилась в липкую, ржаво-коричневую массу.

Вдали в море вырос целый стальной вал. Между морем и берегом множество десантных судов извергало все новых людей в хаки. Многие из них гибли, не дойдя до суши. Еще больше было таких, кто проходил по берегу всего несколько метров, потом падал. Однако высадка все равно продолжалась. В наступление на нормандский берег бросили целую армию. Провались эта попытка, на то, чтобы собрать силы для новой, определенно ушло бы несколько лет [3] Сильное преувеличение. — Прим. ред. .

Мы едва с ума не сходили от жажды и, уже не такие разборчивые, как прежде, по примеру Порты пили воду для охлаждения пулеметов. Она была теплой, маслянистой, вонючей, но даже шампанское не могло быть более желанным. От нас самих не так уж приятно пахло, если на то пошло.

Мы стояли группой, равнодушно наблюдая, как неизвестный солдат сгорал дотла в чистом голубом пламени. Противник использовал гранаты нового типа. В них был фосфор, при соприкосновении с воздухом он бурно воспламенялся.

Властные свистки снова бросили нас в атаку. Мы неслись, раздраженно отталкивая раненых и умирающих; многие из них хватали нас за ноги, ползли к нам по пропитанному кровью песку. Это была контратака — для жалости не было ни места, ни времени. Мы мчались вперед, мимо нас проносились гранаты, взрываясь справа и слева. Бежали бездумно, слепо, как роботы. Кто останавливался и задумывался, тот погибал.

Еще корабли, еще катера, еще десант. Казалось, вылезающим из воды на берег людям в хаки нет конца. Но большинство их было почти мальчишками. Все, что знали, они почерпнули дома, на плацу, на маневрах, в классной комнате. Это было их боевое крещение, и они, как обезумевшие бараны, бежали на наши пули.

Мы стали медленно отходить, англичане преследовали нас. Мы заманивали их, пока они не оказались там, где нам нужно, — прямо под нами, в досягаемости огнеметов. Они бросались на землю, ища укрытия за меловыми холмами на берегу. Мы же укрылись среди бетонных развалин бункера, втиснулись в ямы и снарядные воронки. Мы были грязными, изможденными, от нас дурно пахло. У меня ни с того ни с сего возникло желание, чтобы нас в нынешнем виде сравнили с бравыми воинами из Нюрнберга, преданными членами партии, которые маршировали, словно заводные игрушки, на своих бесконечных парадах, нарядными и тщательно выбритыми, бьющими в барабаны, трубящими в трубы и размахивающими флажками. Мы лежали в своих укрытиях чумазыми, окровавленными, вшивыми, но мне почему-то думалось, что мы сможем заставить этих нюрнбергских марионеток выглядеть по-дурацки.

Я случайно взглянул на товарища слева от себя. Он хотел улыбнуться мне, но у него получился оскал, и меня поразила мысль, что это уже не человек, а дикий зверь. Мы все были дикими зверями, все, сражавшиеся на этой гнусной войне. Рыдание ярости и страха поднялось и сдавило мне горло, все мое тело затряслось, зубы застучали. Пришлось с силой сжать ими приклад винтовки. Я кричал, вопил. Звал мать, как всегда зовут мужчины, когда их покидает мужество. На передовой это общее несчастье. Со всеми нами оно случалось рано или поздно. И тут все сознание занимала одна-единственная мысль: убирайся отсюда к черту! Вставай и беги! Черт с ними — с их трибуналом, с их тюрьмами, с их Торгау, черт со всей их паршивой сворой…

Меня потряс сильный удар коленом в поясницу. Громадная лапища схватила меня за волосы. Другая нахлобучила на голову каску. Я поднял глаза и увидел Малыша.

— Сделай глубокий вдох и возьми себя в руки, — дал он вполне разумный для такого балбеса совет. — Это пройдет, дружище, пройдет… Не паникуй, пока голова на плечах.

Он ободряюще улыбнулся, но действия это не возымело: у меня исчезло мужество, а с ним и самоконтроль. В прошлом я видел не раз, как это случалось с другими; и еще не раз увижу в будущем. Может, такое случится с Портой; может, с самим Малышом. Старик как-то был близок к этому, Легионер прошел через это несколько раз, — а воевал он вот уже четырнадцать лет. Но теперь наступил мой черед страдать, и я, дрожащий, стоял в медвежьих объятиях Малыша. Он утер пот с моего лица грязной тряпкой, толкнул обратно в развалины бункера и сунул мне в рот сигарету. Краем глаза я увидел спокойно идущего к нам Старика.

— Что случилось? Неважно себя чувствуешь? Сделай глубокий вдох и постарайся расслабиться. Полежи в укрытии, пока не пройдет. Не паникуй, затишье продлится еще какое-то время.

Он спокойно достал рулон пластыря, отрезал кусок и заклеил мне на лбу длинную царапину. Я не помнил, как и когда получил ее. Рыдания мои продолжались, но сигарета оказала успокаивающее воздействие. И главное, я был уже не одинок. Я находился в обществе друзей; друзей, которые любили меня, которые понимали. Я наверняка знал, что ради меня они рискнут жизнью и разделят со мной последнюю корку хлеба. Пожалуй, эта крепкая, бескорыстная дружба людей, которые вынуждены вместе жить и сражаться день за днем, неделя за неделей в течение неопределенного времени — единственная радость войны.

Постепенно я успокоился. Кризис прошел, и я знал, что, по крайней мере, сейчас я могу держаться. Почти наверняка будут еще атаки. И начнутся они внезапно, без предупреждения. Но размышлять о них не имело смысла, потому что это — путь к безумию.

Старик предложил поиграть в карты. Мы уселись в бетонных развалинах, и партнеры дали мне выиграть — я понимал, что дали, и они понимали, что я понимаю; но какого черта, мы же друзья. Потом совершенно неожиданно, безо всякой причины мы начали смеяться, и хотя жизнь не была особенно радостной, все же она перестала быть таким адом, как до этого.