Филипп Капуто - Военный слух

Откуда-то издалека донеслись удары в барабаны. Может, это были вьетконговцы, но скорее всего — группы горных племён, обменивающиеся сигналами. Как бы там ни было, звуки эти леденили кровь, они казались воплощением того пугающего и загадочного, что таили в себе джунгли. Какое-то время спустя снайпер стрелок из взвода Леммона, сидевший в засаде, выстрелил в партизана, которого засёк через ночной прицел. Ему показалось, что во вьетконговца он попал, но наверняка он сказать не мог. В тумане, тёмной ночью, среди непонятных звуков, доносившихся со всех сторон, никто из нас ничего не мог сказать наверняка. Казалось, что рассвета мы никогда уже не дождёмся.

А когда он всё-таки настал, мы ощутили невероятное облегчение. «Как же я рад, что ночь прошла, — сказал сержант Гордон, вернувшись с заросшего кустами и травой пригорка, где он сидел на посту подслушивания. — Сидел там как в сейфе. Ничего не видать, а попробуешь прикорнуть — что-то начинает шуршать со всех сторон, и всем кажется, что лазутчик ползёт, чёрт бы его побрал. И каждый раз страшно до усрачки».

У рот «А» и «С» последние два дня операции не отличались от первого: всё то же однообразное многочасовое хождение, прерываемое скоротечными дуэлями с невидимыми снайперами. Двое морпехов получили ранения, оба — лёгкие. Ещё несколько человек были сражены другим врагом — солнцем.

На четвёртый день, днём, мы проходили через Гиаотри — ту самую деревушку, которую не так давно назад уничожил 3-й взвод. Некоторые из её прежних обитателей по-прежнему находились там, разыскиваясвои пожитки в руинах своих сгоревших жилищ, среди обугленных каркасов домов. По деревне брёл куда-то старик с обгоревшим горшком. Мы шли мимо него, а он с другими сельчанами — всего их было шесть — остановился на нас посмотреть. Они до сих пор у меня перед глазами — в ободранных хлопчатобумажных одёжках, стоят на фоне развалин домов и деревьев, покрытых сажей, и глядят на нас безучастно, но ни в коей мере не смиренно. Сначала меня охватило чувство вины и сочувствия к ним. Предав огню их деревушку, мы продемонстрировали то зло, что таилось в нас, и я был бы рад показать им, что на самом деле мы добрые. После того, что мы с ними сделали, мне инстинктивно захотелось чем-нибудь им помочь. Пусть немногим, пусть просто поделиться с ними продуктами и сигаретами. Я был бы рад это сделать, я бы вывернул карманы, опустошил рюкзак, и взводу приказал бы сделать то же самое, но меня остановила каменная холодность крестьян. Видно было, что им ничего от нас не надо. Они просто стояли, молча и неподвижно, не выражая ни скорби, ни злобы, ни страха. В их отстранённых, застывших взглядах я увидел то же безразличие, что и в глазах той женщины, чей дом я обыскивал в деревне Хойвук. Казалось, что уничтожение своей деревни они восприняли как природное бедствие, и, смирившись с тем, что против судьбы не попрёшь, испытывали к нам те же чувства, с какими отнеслись бы, например, к наводнению. В этой пассивности было что-то нечеловеческое. А что если это стоическая маска, скрывающая глубоко запрятанные печаль или ярость? Но и в этой способности управлять своими эмоциями тоже было что-то нечеловеческое. После этих размышлений жалость моя быстро сменилась презрением. Они вели себя совсем не так, как я мог ожидать, то есть не так, как вели бы себя американцы в подобных обстоятельствах. Американцы стали бы что-нибудь делать: они бросали бы сердитые взгляды, грозили кулаками, заплакали бы, убежали, потребовали возмещения ущерба. А эти крестьяне ничего не делали, и я их за это презирал. При виде этого явного безразличия ко всему, что с ними произошло, меня самого охватило безразличие. Стоит ли испытывать жалость к людям, которым на самих себя наплевать? А я просто представления не имел о тех жестоких испытаниях, которым подвергала их жизнь. Ежедневно сталкиваясь с болезнями, неурожаями, а главное, с поражающей наобум жестокостью нескончаемой войны, они научились принимать как должное то, что мы нашли бы недопустимым, переносить страдания, которые нам показались бы невыносимыми. Без этого им было бы не выжить. Вот они и переносили всё с великим терпением, как величественные Аннамские горы.

Рано утром рота вышла на грунтовую дорогу, проходившую мимо груд камней и обломков бетонных плит — развалин «Французского форта», из которого когда-то держали под обстрелом рисовые чеки к западу от высоты 327. По местной легенде, в начале пятидесятых годов бойцы Вьетминя уничтожили его гарнизон, состоявший из французов и марокканцев. При виде побитых пулями стен нам и в голову не пришло задуматься об их судьбе или увидеть в этом какое-либо предупреждение.

В ожидании колонны, которая должна была доставить нас обратно на базу, мы развалились у обочины дороги. По дороге цепочкой прошли несколько девушек-крестьянок с шестами на плечах. Они энергично шевелили руками, вёдра на концах шестов качались в такт движениям рук — девушки торопились добраться до своей деревни до наступления комендантского часа. В «Правилах боя» указывалось, что с наступлением темноты вьетнамцев, обнаруженных вне населённых пунктов, следовало считать вьетконговцами и либо открывать по ним огонь, либо брать в плен. Вскоре подошли грузовики. Морпехи расселись по машинам, радуясь тому, что придётся ехать, а не идти, даже с учётом того, что при передвижении на грузовиках легче было попасть в засаду или напороться на мину. Когда колонна вышла из прохода Дайла, облегчение бойцов было почти физически ощутимым: они выбрались из Индейской страны, где опасность всегда была неподалёку, кончился тот напряг, что давил на них четыре дня подряд.

Я ехал в одной машине с отделением капрала Миксона и пулемётным расчётом, всего нас было человек пятнадцать. В сухопутных войсках США пехоту называют «королевой битв», но в этих усталых стрелках не было ни намёка на их королевский статус. Ноги их по колено были в запёкшейся грязи; кожаные ботинки старого образца (новых, матерчатых, специально предназначенных для войны в джунглях, ещё не выдали) гнили прямо на ногах, ремни выцвели и потёрлись, равно как остальное обмундирование.

В машине было тесно, как в автобусе, грузовик бросало из стороны в сторону на изрытой колеями дороге, и мы постоянно толкали друг друга. Мы проехали мимо штаба батальона. После буша он выглядел невероятно по-домашнему. На верёвках, натянутых между палатками, сохла одежда, из печной трубы на крыше сарая-столовой весело поднимались завитки дыма. Танкисты из бронетанковой роты, приданной батальону, бездельничали, развалившись на своих тридцатитонных чудищах. Группа морпехов с полотенцами, обёрнутыми вокруг поясниц, шлёпали резиновыми тапочками, направляясь к полевым душевым. А в окопах у колючки другие морпехи беззаботно отдыхали, дожидаясь наступления ночи.