Михель Гавен - Месть Танатоса

Он боролся с собственным сердцем, и порой ему хотелось убить ее, великолепную, зеленоглазую, с роскошными каштановыми волосами, такую страстную, горячую, любящую, захватившую все его существо. Никогда он не позволял женщине гак глубоко задеть его чувства, так страстно взволновать все его естество.

Порой он злился, он ненавидел ее, и однажды, приехав в Швейцарию, даже отхлестал по щекам, когда ему сильно хотелось, чтобы, оставшись с ним наедине, она сказала, сбросив одеяние: «Иди ко мне». Он бил ее по лицу, благо Алик и Ирма с детьми оказались в этот момент на улице и не слышали ничего.

Маренн упала на пол, волосы ее растрепались, но протянув к нему руку, она прошептала, как он и хотел: «Иди ко мне», — в глазах ее стояли слезы. И сбросила с себя одежду.

Он с радостью видел, как она поправлялась и хорошела, как ее исхудавшее в лагере тело обретало прежнюю силу и формы. Восхитительные формы…

Вскоре он перестал ездить. Возвращаясь из Швейцарии, Алик рассказывал ему, что она порой равнодушно спрашивала о нем. Ну что ж, равнодушно так равнодушно. Ирма вернулась в Берлин. Маренн оставалось еще несколько дней провести в Инсбруке, на горнолыжном курорте, где ее дети упивались солнцем и катанием с гор.

Оставив дела и не сообщив ничего Алику, Скорцени поехал к ней. Вечерело. Розово горел над верхушками гор закат. Утомленные за день Джилл и Штефан задремали после ужина, и Маренн уложила их спать. За окном летел крупными хлопьями снег.

Как странно: и снег, и яркое солнце одновременно… И снова весело трещал камин. Присев на ковер у камина, Маренн вдруг вспомнила, как в лагере Ваген заставлял ее по вечерам одевать широкие мужские брюки на подтяжках, длинные перчатки до локтя, водружал ей на голову свою фуражку и, выставляя с обнаженной грудью, требовал исполнять перед господами офицерами песню…

«Не надо об этом. Это уже прошло», — остановил ее воспоминание Скорцени и обнял. Маренн приникла головой к его плечу. Садилось солнце. Он ласкал ее прямо на ковре, перед камином. Он с волнением наблюдал, как, приподняв платье, она снимает тонкие шелковые чулки и небрежно бросает их. Этот красиво очерченный бледный, молчаливый рог, гладкие, длинные волосы и говорящие, зовущие глаза…

Вот она поднимается на колени, встав между его ног, доводя его до вершины наслаждения и, кажется, тают все снега вокруг и в этом царстве холода, зимы и льда лед между ними исчезает. Исчезает навсегда.

Наступал новый 1939 год. В феврале, после почти двухмесячного отдыха и лечения в Швейцарии, Маренн с детьми вернулась в Берлин и начала работать в клинике Шарите.

В первые недели Скорцени каждый день заезжал за ней, чтобы отвезти ее на обед, и медсестра почтительно сообщала ей: «Господин оберштурмбаннфюрер приехал». Он обычно ждал ее у машины. Сняв халат, Маренн спускалась вниз, ловя свое отражение в зеркалах. Она уже привыкала к своему новому образу — все та же черная форма, которой она пугалась раньше, серебряный погон на плече.

Когда она выходила из клиники, Скорцени распахивал перед ней дверцу автомобиля. Она знала, многие коллеги тайком наблюдали за ними. Сперва удивлялись, потом привыкли.

Отто легко нашел общий язык с ее детьми Он брал их с собой на спортивные площадки, и приятели офицеры изумлялись, увидев его в обществе далеко не маленьких подопечных, которых он теперь называл «мои дети». С легкой руки, а точнее, с острого языка Науйокса, смеялись: «Как это у тебя получается, чтобы сразу большие?» И, конечно, спрашивали: «А кто их мама?»

Как-то Маренн заехала за ними на корты — был выходной день. Когда она появилась у площадки, в меховом манто, с длинными распущенными волосами, падающими ниже пояса, она услышала, как он сказал, представляя ее своим партнерам по теннису: «А вот и наша мама». Удивление, смешанное с восхищением, легко читалось в лицах, а кто-то даже присвистнул: «Такая молодая?»

Но Маренн сделала вид, что она не расслышала невольный комплимент, и скрыла улыбку.

Наблюдая за тем, как Скорцени общается со Штефаном и Джилл, Маренн не раз ловила себя на мысли, что все предшествующие годы ее детям не хватало отца. Она понимала это и раньше, но сейчас почувствовала особенно остро. В первую очередь — Штефану. Мальчик нуждался в примере старшего.

Пожалуй, у Скорцени это получалось даже лучше, чем у по-французски легкомысленного графа де Трая, который хотя и признавал ее детей и ни в чем не ограничивал их, все же уделял им мало внимания, можно сказать, что вовсе не замечал, — его волновала только женщина.

А тогда, в тридцать девятом, Маренн впервые в жизни ощутила, что у нее появилась опора в жизни, появилась семья. И хотя речи о том, чтобы официально оформить их отношения, не заходило, и оба противились охватывающему их чувству и всячески пытались освободиться от него, стараясь найти самые вздорные предлоги для оправдания столь необходимой близости и уединения, счастье их делилось только на двоих. Им даже стали вовсе не нужны Алик.и Ирма — они почти бросили своих друзей. Видя их отношения, Науйокс и его супруга постарались исчезнуть как можно скорее.

Отто Скорцени все реже показывался в роскошных ресторанах или модных ночных кабаре, он больше не принимал участие в развлекательных походах Гейдриха по проституткам, в которых, как выражался второй человек в СС, проявлялась «очень полезная твердость и доминирующая сила нордического характера», выраженная через сексуальное унижении партнерши.

Скорцени проводил жизнь на службе и… дома. Да, теперь и у него появился дом. Где он был? Там, где была Маренн.

На служебной вилле СД у лесного озера, где она жила в первое время, затем — в ее уютном домике в Грюневальде. В его собственной берлинской квартире, где они останавливались, когда ехать в Грюневальд оказывалось слишком поздно и далеко.

Теперь по утрам Маренн готовила завтрак для всей семьи, а когда она так уставала в клинике, что не могла открыть глаз и поднять головы от подушки — подорванное в лагере здоровье давало о себе знать, — Скорцени брал на себя хозяйственные обязанности и призывал на помощь Штефана.

Они быстро, по-солдатски справлялись и с завтраком, и с утренним обходом магазинов, хотя это случалось редко, — все продукты им привозила теперь домой специальная хозяйственная часть СС. И лежа в широкой постели, которая еще хранила тепло его тела, тепло их любви, Маренн прислушивалась к доносящимся с кухни приглушенным взрывам мужского хохота. Маренн не могла не удивляться про себя, как изменилась ее жизнь.

Дело заключалось даже не в достатке, не в тепле и уюте, не в любимой работе, которую ей предоставили более всего изумляло то, чего она не могла ожидать, о чем не заходило и речи: она была по-настоящему счастлива, ее любили. Она это чувствовала, она любила сама, хотя не решилась бы признаться вслух.