Богдан Сушинский - Колокола судьбы

Несколько минут они, не скрывая любопытства, рассматривали друг друга с таким интересом, словно принадлежали к разным цивилизациям. Андрей и сам был богатырского телосложения, но, стоя рядом с этим человеком, почти физически ощущал силу его мышц, мощь всего тела.

— И что, вошел бы, не побоялся? — вызывающе мрачно спросил его этот Робинзон Лазорковой пустоши.

Беркут молча, с силой отстранил его и, чуть наклонившись, чтобы не зацепить головой ребристый свод, вошел внутрь пещеры, в которой, в хитром закутке, чтобы дым выходил не через вход, а через специальную щель-прорубь, чадил небольшой костер. Бегло осмотрев эту пещеру, капитан сразу же перешел в другую, более просторную, и с удивлением заметил еще один вход, только значительно меньший по размерам. Отшельник сам отвернул полог, которым он был завешан, и пещера сразу же тускло осветилась заревом вновь появившегося на горизонте заходящего солнца.

«А вот и покои монаха-отшельника!».

В пещере стоял низенький лежак, несколько пристроенных на камнях досок заменяли стол, а на стенке висели два немецких автомата, охотничье ружье с полным патронташем и бинокль. Кроме того, заглянув в полуразвалившийся ящик, капитан обнаружил там пять или шесть немецких гранат с длинными деревянными ручками.

— Я вижу, вы не очень-то полагаетесь на молитвы. Больше доверяете оружию.

— Мундир на тебе эсэсовский — это понятно, — хрипло ответил Отшельник (Громов решил так и называть его). — А вот кто ты на самом деле? Не Беркут ли? Капитан, или что-то в этом роде?

— Беркут. Точно. Откуда сведения, особенно о моем новом звании?

— Секрет имеется, — хрипло хохотнул Отшельник, садясь на лежак.

— А конкретнее?

— По челу гадаю, — не сдавался Отшельник.

— Ну-ну, гадай, гадай, монах-отшельник.

— Садись. Коль впустил тебя в пещеру, значит, бояться уже нечего. Хотел бы сбросить, сбросил бы у входа. Твоим парашютистам и в голову не пришло бы, что погиб от чьих-то рук. Сорвался — и все тут.

— Живешь скрытно. Парашютистам на глаза не показываешься, однако разговоры их подслушиваешь. Странно, Отшельник, странно…

— Пристыди меня, пристыди.

— Парашютисты обитают здесь вторую неделю. Однако о тебе не говорили ни слова. Почему? До сих пор не заметили присутствия постороннего человека? Это уже опасно.

— Посторонние они здесь. Немцев тоже они накличут. Вывел бы ты их отсюда, капитан. Встречать я тебя не встречал, но слышать приходилось. До сих пор ты партизанил в лесах, в пустошь нога твоя не ступала. А я к ней привык. Летовать здесь было неплохо.

— Прогоняешь? — холодно улыбнулся Беркут. — Негостеприимный ты человек. Ну да Бог тебя простит. «Летовал», говоришь, здесь. Но ведь зимовать вроде бы не собираешься?

— До морозов — здесь, в морозы — у добрых людей. Ранней весной, если доживу, снова сюда.

— Просто для того, чтобы отсидеться? В глуши, в одиночку?

— А мне отряд ни к чему.

— Божественно. Только что-то я о таком партизане-одиночке, храбром мстителе, в этих краях не слышал. Или, может, партизанишь как-то так, слишком скрытно? — язвительно уточнил капитан.

— Скрытно, Беркут, скрытно. Плевать я хотел на вашу партизанщину. Желаете мараться в этой вселенской бойне, — ваше личное дело. Я, чтоб ты знал, сохраняю нейтралитет.

— Не понял? — строго переспросил Беркут. — Объясни-ка мне, темному армейскому офицеру, что значит «нейтралитет» и как ты собираешься придерживаться его, сидя здесь, на скале, посреди оккупированной земли, нашпигованной немцами, румынами, полицаями и прочими союзниками-пособниками?

— А так вот и собираюсь: молча, в терпении и молитвах.

— Неясно выражаешься, рядовой. Форму красноармейскую ты пока что не снял. Капитуляции тоже не было.

— А зачем ее снимать? Удобная, прочная, к оружию и к житью солдатскому приспособленная. Без нее в этих божьих пустошах не обойтись. Еще и комплект в запасе имеется, вместе с портянками и котелками. Как у порядочного ротного старшины.

Отшельник поднялся, перешел в соседнюю пещеру и через некоторое время вернулся оттуда с котелком какой-то кипящей жидкости. При этом Беркут с удивлением увидел, что хомуток котелка он держит голой рукой. Только поставив его на стол, Орест нашел какую-то тряпицу, снова подхватил его и, отцедив воду, высыпал сварившуюся в нем картошку в мундире прямо на доски. Сюда же он выложил добытые откуда-то из-под лежака лук, соль, полбуханки черствого ржаного хлеба и пару плиток немецкого шоколада.

— Хлебом-луком тебя, понятное дело, обеспечивает некая сердобольная молодка. А галеты, оружие? Трофей? Значит, все-таки воюешь понемногу?

— Граблю их, фрицев, по правде говоря. Человек десять обозников на тот свет откомандировал — что было, то было. Так что кое-какие припасы имеются. Но ведь грабить этих мародеров, скажу тебе, не грех. А во всем остальном — плевать мне на вашу войну. Хоть перережьте друг друга. Я свое отвоевал.

— Ну, ты, парень, ещё тот наглец.

Отшельник снял висевшую на гвозде немецкую флягу, отвинтил колпачок, поболтал и блаженно улыбнулся:

— То ли коньяк, то ли ром ихний… Дерьмо дерьмом, и привкус клоповый… но запах для дури имеется. При всей своей жадности, парой глотков могу угостить.

Когда Отшельник разливал коньяк в изогнутые алюминиевые кружки, Беркут обратил внимание, что одна из них под самым верхом была разворочена пулей или осколком. А ещё успел заметить, что инициалы на ней нацарапаны славянскими буквами.

«Возле убитых красноармейцев подобрал, — с неприязнью подумал он, глядя на довольно холеное лицо Отшельника. — Шкура мародерская».

— Где и когда ты дезертировал? — прямо спросил он, не притрагиваясь к своей кружке.

— И, если я действительно дезертировал, то пить со мной ты уже не станешь, так, что ли?

«Если дезертировал — мы будем судить тебя, — мысленно ответил Андрей, не сводя взгляда с Отшельника. — Сейчас, здесь, в тылу врага. Перед строем солдат, которых ты своим „нейтралитетом“ ежедневно предаешь».

Андрей мог бы высказать ему все это и вслух. Но многие месяцы, проведенные в тылу врага — встречи с людьми, судьбы которых не укладывались ни в какие известные ему довоенные рамки бытия, опыт общения со многими заблудшими, оказавшимися, кто в добровольном плену, кто в полицаях, а кто в подвале у христоподаянной сельской тетки, — приучили его к терпению и дипломатичности. Тем более что он понимал: когда руки лежат на оружии, горячиться не стоит.

— Просто я хочу знать, с кем имею дело.

— Так вот же я весь перед тобой, — радушно развел руками, в каждой из которых подрагивали кружки с коньком, Отшельник. — И все тут со мной ясно. А выпьешь — ещё больше прояснится.

— Человек ты, вижу, не из трусливых, поэтому скажи честно и прямо. Чтобы не приходилось наводить о тебе справки через местных молодок. Я этого, как ты уже понял, не терплю.