Лев Корнешов - По следам легенды

Вдоль строя прохаживались охранники с овчарками, и только кованый грохот сапог нарушал тишину.

Олексу вывели из камеры и поставили перед строем. И он узнал сразу же многих в этой печальной шеренге, это были его товарищи по партийной работе, вожаки сельских партийных ячеек. Некоторым из них он когда-то давал рекомендации в партию. И они тоже узнали его…

— Марш перед строем! — скомандовал офицер. Рядом с ним вертелся переводчик из националистов.

Позвякивая кандалами, Олекса пошел по брусчатке.

— Товарищ Олекса, — одними губами шепнул один узник другому.

— Товарищ Олекса… — тихо пронеслось по рядам.

Олекса дошел уже до середины плаца, и здесь его остановили — лицом к лицу с узниками.

— Кто знает этого человека? — спросил громко офицер. — Опознавший опасного преступника получит двойной рацион!

Переводчик хотел перевести эти слова, но Олекса жестом остановил его:

— Этот господин спрашивает, кто из вас знает меня? — Он перевел вопрос, сделал паузу, продолжил: — За это обещают двойную пайку…

Узники молчали.

— Еще раз спрашиваю: кто знает этого человека?

Переводчик на этот раз торопливо сыпал словами — он заметил гневный взгляд офицера, когда прошлый раз замешкался. И, выслуживаясь, выкрикивал уже по собственной инициативе:

— Вы же все знаете его! — Националист подбежал к одному из узников:

— Может, и тебе он неизвестен? — Он ткнул пальцем в грудь его соседа: — И ты его первый раз видишь, да? Будто и не заседали на одних и тех же коммунистических сборищах?

— Спасибо вам, товарищи! — поблагодарил Олекса. — Эти, — он указал на своих палачей, — знают, кто я. Поэтому советую: кто очень ослаб — опознайте меня, может, пайка хлеба спасет от смерти…

— Увести! — яростно завопил офицер. — Всех лишить воды и пищи на двое суток.

— Держитесь, братцы! — проговорил Олекса и медленно пошагал к кованым дверям тюрьмы.

Он прошел тяжкую дорогу свою до конца.

Судили его хортисты в Будапеште…

— Вам сообщили приговор? Предупредили, что он окончательный и обжалованию не подлежит?

— Сказали…

— Вы имеете право на последнее желание, — цедил полковник, председатель военного суда. — Просите… Разумеется, кроме жизни. Впрочем…

— Нет! — резко прервал его Олекса. — Я не буду ни просить, ни тем более вымаливать помилование, слишком грязную цену мне предлагали уже не раз за возможность жить дальше.

— Так что же вы хотите? — со скрытым интересом спросил полковник.

— Прикажите дать бумагу и карандаш — хочу написать родным, попрощаться с ними.

— В письмах вы не имеете права сообщать о ходе суда и обвинениях против вас.

— А разве состоялся суд? — с иронией спросил Олекса.

— Не будем об этом, — побагровел полковник. — Разумеется, вы можете сообщить, что казнены…

— Благодарю вас. Это случится завтра? Не беспокойтесь, особой тайны вы не разгласите…

— Утром… Что еще?

— Хотел бы попрощаться с Золтаном Шенгерцом, — сказал Олекса.

— Вас судили венгры, и последний человек, с которым вы хотите увидеться в этой жизни, тоже венгр? — удивился полковник.

— Меня судили не венгры, а фашисты, — резко бросил Олекса. — А венгры… Венгры не забудут мое имя. Я умираю и за их счастье…

— Откуда вы знаете, что секретарь ЦК Венгерской Компартии Золтан Шенгерц тоже находится здесь, в «Маргит-Керут»?

— Не будем задавать друг другу, господин полковник, скажем так, нескромные вопросы…

Полковник позвонил в колокольчик…

— Увести! — приказал конвоирам.

Свидание Олексе он разрешил…

Одновременно распахнулись две противоположные двери, и в камеру вошли Олекса и Золтан, шагнули, загремев кандалами, навстречу друг другу.

Обняться они не смогли, их разделяла решетка.

— Благодарю тебя, товарищ Олекса, за возможность попрощаться. Не держи зла на землю, на которой примешь смерть.

— На этой земле мы боролись вместе, плечом к плечу, товарищ Шенгерц, — ответил Олекса. — И оба любим ее одной любовью…

Наступал рассвет. Последний рассвет в жизни товарища Олексы, 3 октября 1942 года.

Было 8 часов утра, но лучи солнца еще не пробились на широкий квадрат внутреннего двора будапештской тюрьмы «Маргит-Керут». Тихо и пустынно пока еще было, лишь у виселицы на помосте озабоченно суетились палачи: прикидывали, правильно ли, точно под петлей, стоит табурет…

Потом вышел военный оркестр. Его вел молоденький офицер в очках, по внешнему виду — из штатских, недавнего призыва.

На решетках тюремных окон появились ладони — узники по тюремному телеграфу узнали, что происходит во дворе, и, хватаясь за узлы решеток, пытались дотянуться до окон, попрощаться с товарищем Олексой.

Приблизились к виселице начальник тюрьмы, священник, врач в военном мундире, какие-то люди в штатском.

Палачи стояли в сторонке от них, возле виселицы. Их было двое.

Охрана вела Олексу по переходам тюрьмы. Он шел — руки за спину, твердо. И камеры, мимо которых он проходил, откликались грохотом — это заключенные били в двери кулаками, всем, что было под руками.

И узники прощались с товарищем Олексой…

На чешском:

— Прощай, Олекса!

На венгерском:

— Прощай, товарищ Лекса!

На словацком:

— Карпаты у нас одни, и свобода у нас одна! Коммунисты умирают, чтобы жил народ! Прощай…

На немецком:

— Прощай! Смерть фашизму!

На украинском:

— Прощен будешь, Олекса! Мы победим!

— Прощай…

Его поставили у помоста с виселицей. Олекса поднял голову, увидел петлю, и за нею на голубом небе облака, они легкие, вспененные, плыли на восток, и показалось ему на мгновение, что это родные Карпаты…

Виселицу квадратом оцепили солдаты — гонведы, карабины на руку, с примкнутыми штыками, лезвия штыков — в одну точку, к сердцу Олексы.

Начальник тюрьмы беспокойно оглядывался — он ждал еще кого-то. Наконец к группе палачей примкнул гестаповец — ждали его. И сразу заиграл военный оркестр, которым управлял молоденький венгерский офицер. На тюремном дворе неожиданно зазвучали звуки чардаша.

Олекса улыбнулся и взглядом поблагодарил музыкантов. Председатель читал приговор, но слов в вихре музыки не было слышно — только нелепо открывался и захлопывался мясистый рот.

Олекса, в поношенной, изорванной, в бурых пятнах засохшей крови гимнастерке, сам поднялся на помост. Он неожиданно для всех взмахнул рукой, и оркестр смолк.

— Прощайте, товарищи! — крикнул Олекса. И повторил на чешском, немецком, венгерском: — Прощайте, товарищи!

— Играйте! — заорал начальник тюрьмы музыкантам.

Оркестр молчал, а его молоденький офицер каменно смотрел в пространство.