Ян Щепанский - Мотылек

Михал окидывает контору быстрым взглядом. Деревянная стенка делит зал до половины, поэтому, стоя в дверях, можно видеть все помещение. На каждом столе он замечает перевязанные цветной лентой кульки со сладостями и пряничного, покрытого глазурью святого Николая. Только его столик в углу пуст. На нем нет ничего, кроме стопки накладных.

Михал говорит себе, что это его не трогает, что ему все равно, но вместе с тем он знает, что от него смердит конским навозом, и понимает, что вторгся в это веселье, как Пилат в символ веры.

Он неловко кланяется и спешит в свой угол.

— Алло, уважаемый, — останавливает его голос шефа, еще трепещущий от смеха, но уже холодноватый. — Алло, почему так поздно?

Направляясь сюда, он пробовал найти какое-нибудь оправдание, но так и не придумал. Он начинает импровизировать на ходу.

— Каштанка опять легла, — говорит он. — Мы ее утром с трудом подняли и выехали с опозданием. Самое время избавиться от этой клячи, — добавляет он.

Тишина, воцарившаяся после этих слов, звенит у него в ушах. Покрытые рыжими волосами пальцы шефа лениво шевелятся на сукне.

— Да, Каштанка с брачком, — через некоторое время отвечает он сдержанным голосом, — но пока еще тянет.

Михал чувствует, что это только начало. Все смотрят на него. И действительно, шеф встает из-за стола и начинает расхаживать по ковру. Выглядит он прекрасно. На нем грубошерстный пиджак с разрезом сзади, пепельного цвета бриджи и узкие красноватые сапожки из крокодиловой кожи.

— Дело в том, — говорит он, — что вы не следите за перевозками. Час тому назад с вокзала звонил конвоир, сказал, что вы куда-то пропали и нет никого, кто бы мог подписать накладные.

Да, этого Михал не может объяснить. Движимый отчаянной надеждой, он загораживает шефу дорогу и пробует заглянуть ему в глаза, чтобы тот понял.

— Поверьте, у меня было дело. Такое… Ну, бывают в наше время такие вещи…

Шеф садится в свое высокое кресло, иронически смотрит на него.

— В конце концов, у кого вы работаете? У меня или где-то в другом месте?

На это Михал не находит ответа. Он чувствует, что становится маленьким-маленьким, как червь, выползший из конского навоза.

— И еще один вопрос, — добавляет неумолимо шеф, барабаня тупыми ногтями по столу. — Я сегодня провел ревизию фуража в конюшне. Не хватает четырех мешков овса.

Михал опускает голову, чувствуя, как щеки его заливает краска. Не глядя, он угадывает улыбку панны Кики, ту сладострастную улыбку, которой женщины приветствуют падение боксера на ринге. Должен ли он сказать, что передавал ключи Данецу? Нет, он не может этого сделать.

— Я всегда выдавал корм под расписку, — бормочет Михал. — Если вы недовольны мной… — уставив глаза в пол, он ждет приговора.

Стенотипистки за перегородкой свистящим шепотом обмениваются какими-то своими замечаниями, бухгалтер щелкает на счетах.

— Я надеюсь, что вы сделаете из этого выводы, — объявляет наконец шеф сухим любезным голосом. — Я в любую минуту могу найти другого заведующего конюшней, но мне рекомендовали вас люди, к которым я испытываю уважение.

Не поднимая глаз, Михал подходит к своему столику. Берет в руки накладные. «Есть вещи существенные и несущественные», — думает он. Но несмотря на это, руки у него дрожат, он не может прочесть написанных химическим карандашом заявок.

— Прикажите запрячь гнедого в одноконную бричку, — доносится до него голос шефа, — и пошлите Кулика к Гнотке. Там надо перевезти диван. А большой «фаэтон» отправьте к Бойко за гвоздями.

Михал знал, что Гнотке является управляющим дома, в котором живет шеф, и что этот рейс будет бесплатным. Он знал также, что гвозди с фабрики Бойко будут отправлены по железной дороге не раньше, чем в понедельник. Он обещал матери прийти сегодня обедать, но что он может сделать? И на вечернюю раздачу кормов он тоже должен остаться. С передачей ключа покончено.

«Есть вещи существенные и несущественные, — повторил он про себя с отчаянным упорством. — Есть вещи существенные и несущественные».

Но в данную минуту он не видит между ними разницы. Он не может поверить философам.

Позвякивая стеклами, дребезжа венками из жести, покрытой серебрянкой, во двор въезжает катафалк. Черные кони заворачивают в галопе, сталкиваясь боками. Внезапно осаженные, они фыркают, беспокойно бьют копытами. От них пышет влажным жаром. Темно. Над островерхой башенкой на крыше конюшни горит звезда. Катафальщики в перекошенных треуголках — гротесковые тени наполеоновских маршалов или полишинелей — качаются на козлах.

Они начинают блеять нестройными пьяными голосами:

Служащие «Экспедитора» окружают их дружелюбным участием. Вишневский, ни о чем не спрашивая, распрягает лошадей.

— Видно, неплохие похороны были, — говорит Данец.

— Как отсюда до Прошовиц! — отвечает с воодушевлением один из полишинелей, валится вниз, попадает прямо в объятия Пацулы и достает что-то из кармана.

— Ребята, есть четвертинка, — вопит он торжествующе. Михал незаметно выскальзывает за ворота.

В трамвае от голода и усталости у него подкашиваются ноги. Он опускается на освободившееся место, делая вид, что не замечает стоящую в проходе старую женщину.

«Пойду к Терезе», — думает он. До комендантского часа есть еще немного времени. Он пойдет к Терезе. Он имеет право на какой-нибудь отдых. И сразу мир становится терпимым, почти приятным. Он представляет, как будет рассказывать Терезе о Каштанке, о том, как ее поднимали рабочие, о благородном негодовании шефа, о возвращении катафальщиков. Он слышит свой голос, полный сарказма, и видит, как дрожит кончик носа у Терезы от сдерживаемого смеха, как ее глаза, темные, с обведенными фиолетовой каемкой зрачками, то поблескивают веселым удивлением, то снова щурятся в ожидании главного. И вскоре вся горечь дня превратится в нелепую шутку, в кошмарный юмор висельника. Но вместе с тем он будет знать, что она понимает и чувствует подоплеку его веселья, и, смеясь до изнеможения — как он только может смеяться с нею, — будет ощущать тепло ее духовной близости.

Обрадованный перспективой встречи, он звонит в дверь, условный сигнал: два длинных, два коротких, — окончательно просветлев, когда вместо матери ему открывает Мачек, сын хозяйки. Мачек — щуплый юноша с густыми светлыми волосами и забавным носом, усеянным коричневыми веснушками. Он посещает занятия подпольного политехнического института, дома клеит из картона модели самолетов, у него вид человека, довольного жизнью.

— Привет, Михал, — говорит он, — как дела?

— Как сажа бела, — отвечает Михал, но без горечи, и в эту минуту ему кажется, что действительно все в порядке.