Ян Щепанский - Мотылек

Михал тупо рассматривает фигурки на этажерке, садится на тахту, гладит подушку с идиотским клоуном, опять встает. Старик следит за ним бесстрастным взглядом.

— Вывод один, — говорит он, не повышая голоса. — Мы должны его ликвидировать.

Михал встает, смотрит, как Старик педантично прячет в портфель список разыскиваемых.

— Вот так, дорогой Павел. Это единственный логичный вывод. В противном случае мы все окажемся в каком-нибудь из последующих номеров.

— Кто это сделает? — спрашивает Михал.

Старик встает, неловко высвобождается из креслица.

— Никто за нас этого не сделает, — говорит он ворчливо. — Я прошу установить слежку, и как можно скорее. А также как можно умнее, — добавляет он, закрывая с треском портфель.

Они лежат в сене. Вдыхают аромат сена и сухой пыли. В открытых дверях небольшого склада видно темнеющее небо с точечками первых звезд, черные перила балкона, косой рельс и блок лебедки, с помощью которой поднимают наверх мешки с овсом и брикеты комбикорма.

Иногда тихим, причудливым зигзагом пронесется летучая мышь. Внизу, во дворе скрипит насос и шумит вода в ведрах. Это катафальщики еще возятся возле своих черных лошадей. Из конюшни «Экспедитора» сквозь балки перекрытия слышится позвякивание недоуздков и монотонный хруст пережевываемого корма.

Михал назначил встречу здесь, так как место акции недалеко отсюда, а кроме того, уже нечего скрывать: вскоре он бросит эту работу. Он наконец принял настойчивое предложение Старика и переходит в организацию на зарплату.

Шершень с шумом потягивается.

— На сене хорошо спать с девушкой, — говорит он мечтательно. — У отца в деревне мировой овин.

Катафальщики все еще возятся, топчутся, глухо ругаются, наливают воду в кадки.

«Ну уходите же!» — мысленно подгоняет их Михал. Шершень, зевая, тихо скулит.

— Они должны скоро быть, — бормочет он. — Все обмозговано до точки, а у Длинного курок всегда на взводе. Мы с ним осенью прикончили того гестаповца, поэтому я и знаю.

Шершавые стебли щекочут Михалу шею, но он не двигается. Он смотрит в сгущающуюся синеву неба, пытается ни о чем не думать, но не может заглушить слов стихотворения, звучащего где-то внутри его:

Почему именно это? Почему сейчас? Собственно, он даже не хочет знать почему. Он приказывает себе перестать, но четверостишия наплывают сами, независимо от его воли.

Слово «ленивый» растягивается, в нем появляется носовая интонация, это единственное выигрышное место в скучно, механически интерпретированной концовке. Он не может больше обманывать себя: ему известен звучащий в нем голос. Он видит собранный в гармошку лоб, сдвинутые брови альбиноса и пригашенный взгляд, уходящий по косой мимо слушателей.

Михал никогда не понимал, находит ли Клос в этом какое-нибудь удовольствие или только демонстрирует свою великолепную память — память прирожденного конспиратора. Он мог декламировать часами — всегда плохо, но всегда без единой ошибки. Чаще всего Тувима.

Они слушали его в некотором замешательстве. Все это было немного подозрительно, двусмысленно. Стихи были сплющенными, лишенными цвета, неизвестно как соотносящиеся с удручающе убогой фигурой. Что собой представлял Клос? Выпив одну рюмку водки, он обычно переворачивал ее кверху дном. Не помогали никакие уговоры. «Я обещал жене никогда не пить больше одной». Это раздражало. Они удивлялись его характеру, но чувствовали в этом малоприятную педантичность. Прекрасный конспиратор, — признает Михал, и ему становится удивительно не по себе, как будто он пренебрег какими-то обязанностями дружбы, как будто он вспоминал человека, который по его вине никогда не существовал в действительности. Все всегда бывает слишком поздно. Откуда он мог знать, что людей заранее надо вознаграждать за то, что их ожидает?

Здесь не видно, безусловно, И не слышно, несомненно…

Скрипнула лестница, и они с Шершнем приподнялись.

— Идут, — шепчет Шершень.

На фоне холодного квадрата неба появляется всклокоченная мальчишечья голова. Потом тонкая, подпоясанная ремешком фигурка в нерешительности останавливается посредине.

— Ну как, Дудек? — спрашивает Михал приглушенным голосом.

— А где Длинный? — подозрительно спрашивает Шершень.

Дудек переступает порог и исчезает в тени.

— Длинный сейчас будет. Он уже, наверно, все сделал.

— Как это «наверно»?

— Наверняка, — поправляется Дудек. — Все шло по плану…

— Ну и что? Ты был при этом? — прерывает его Шершень.

— Бог ты мой, дай же мне сказать.

Слышно, как он споткнулся о брус, разгреб сено руками и сел со вздохом облегчения.

— Все шло по плану, — повторяет он. — Клоса провожал тот лысый стукач из «Семерки». Я околачивался на углу, а Длинный ждал в воротах. Лысый попрощался и ушел, через минуту Клос с Длинным вышли из ворот, и я видел, как они разговаривали на тротуаре. Они говорили минут пять. Потом Длинный вытащил из кармана платок и вытер нос. Это был знак, что я не нужен. Так мы уговорились. Наверно, Длинный боялся, чтобы я не спугнул Клоса. Но я на всякий случай следил за ними издалека. Они пошли на дамбу, туда, где незастроенные участки. Идеальное место, ни души. Ближе подойти я не мог, а то бы они меня увидели, поэтому я вернулся к вам…

— Идиот! — шипит Шершень.

— Мы так уговорились. Он велел мне уходить.

— Ты слышал выстрел? — спрашивает Михал.

— Нет, — бормочет Дудек сердито. — Но Длинный наверняка его там уложил, — добавляет он с надеждой.

— А если Клос махнет Длинного, тогда что? — спрашивает Шершень.

— Длинный велел мне уйти, — упрямо повторяет Дудек.

Они замолкают. Во дворе тихо, в чердачном окне блестят далекие звезды.

— Нужно бы туда пойти, — говорит после паузы Шершень.

— Нет, — возражает Михал. — Подождем еще.

Они лежат, и теперь Михал не думает уже ни о чем. Он чувствует только ритмичное пульсирование в гортани, будто сквозь него течет время. Сено дурманит, сено вызывает зуд. Оно под рубашкой, в ботинках. Слышен легкий шум дыхания. Холодный ночной ветер шевелит волосы. Вдруг Дудек вскакивает.

— Идет, — говорит он.

И вот большая тень заполняет проем. Маслянисто блестит кожаная куртка. Длинный медленно переступает порог.

Они ждут, что он скажет, но Длинный молчит. Тогда они начинают спрашивать наперебой:

— Ну, как прошло?

— Сделал?

Голова Длинного в темноте, плечи уперлись в прямоугольный экран неба.

— Дерьмо, — говорит он через минуту тоном, полным горечи и обиды.